Зима 1941 – 1942-го. Великая честь быть наследниками таких побед
29 ноября 1941 года Гитлер заявил: “Война на Востоке в основном завершена”. И уже 2 декабря во вторую танковую дивизию вермахта вместо теплого обмундирования завезли парадные мундиры для парада на Красной площади в Москве.
Но в тот же день — 29 ноября 1941 года (буквально за неделю до начала нашего контрнаступления) первый рейхсминистр Третьего рейха Фриц Тодт представил фюреру очень мрачный доклад, в котором без обиняков указал: “В военном и военно-экономическом отношении война уже проиграна, необходимо политическое урегулирование” (И. Шумейко, “Вторая мировая. Перезагрузка”). Вскоре Тодт погиб в странной авиационной катастрофе. Может быть, главный “хозяйственник” Третьего рейха неведомыми путями узнал о планах советского контрнаступления, которое явилось громом среди ясного неба для гитлеровских генералов? Может быть, он испугался, что вместо организации строительства рейхсавтобанов в фатерланде ему скоро придется своими руками строить БАМ? Конечно, нет. Дело в том, что прагматичные немецкие экономисты еще до нападения на СССР подсчитали, что войну можно продолжать только в том случае, если весь вермахт на третьем году войны (считая от сентября 1939- го) будет питаться за счет России.
Для содержания 18 миллионов мобилизованных рейхом мужчин не хватало не только собственно германских продовольственных ресурсов, не только тех ресурсов, которые взимались в виде налогов со стран-участниц созданной Гитлером европейской империи, в том числе и ежегодных гигантских и прилежных поставок Францией по репарациям: 750 тысяч тонн пшеницы, 140 тысяч тонн мяса, 650 миллионов литров молока и 220 миллионов литров вина. Прагматичные немецкие экономисты точно рассчитали, что только с привлечением русских хлебных ресурсов и с ликвидацией “лишнего” населения городов России, Украины и Белоруссии продовольственная проблема и для вермахта, и для рейха будет решена. Предусмотрено было все — вплоть до сохранения колхозов.
В этом плане немецким экономистам 40-х была понятна большая экономическая эффективность коллективных хозяйств в сравнении с фермерскими в традиционно общинной северной стране. Это, кстати, их выгодно отличает от отечественных экономистов 90- х, бездарно разрушивших колхозно-совхозную систему в России, что привело к чудовищной и противоестественной нашей сегодняшней продовольственной зависимости от импорта продовольствия.
Все было подсчитано правильно, кроме одного — того, что в корне отличает историческую традицию и психологию русского человека от “цивилизованного” европейца. Немцы подсчитывали будущие поставки из России по аналогии с теми, что уже имели от “развитых”, “цивилизованных” народов Европы, в которых ни одно предприятие и ни одна ферма ни на один день не прекратили своей работы после смены режима. Потомственный русский дворянин, израненный капитан Красной армии Арсений Тарковский в то самое, тяжкое время войны написал:
Вы нашей земли не считаете раем,
А краем пшеничным, чужим караваем,
Штыком вы отрезали лучшую треть.
Мы намертво знаем, за что умираем,
А вам — за ворованный хлеб умереть!
Конец осени 1941-го стал, несомненно, моментом истины для Тодта — главного человека в Третьем рейхе, отвечавшего за экономическую отдачу захваченных земель. К военным пока больших претензий нет. Ими уже захвачены вся Украина, Белоруссия и половина российского Черноземья. А перспектив хозяйственного освоения — никаких. Урожай — вывезен, скот — угнан, заводы — эвакуированы, заводские корпуса — взорваны, инфраструктура — линии электропередач и водокачки — уничтожена, поезда с грузами для фронта идут под откос. Оказалось, что эти люди совсем не похожи поведением на датчан, французов и прочих чехов, готовых трудиться под любым флагом.
Были, конечно, и у нас коллаборационисты, но их было ничтожно мало. В Калуге, например, по свидетельству Ильи Эренбурга, два русских афериста обещали наладить производство газированной воды (очень актуально для голодного населения оккупированного города), а в Киеве румынский сутенер Безескул стал выпускать газету.
Да и в гитлеровской армии настроение стало меняться. И не только из-за наступления русской зимы. Мы должны помнить и понимать, что война была народной не только с нашей стороны. С нашей стороны эта война была народной и освободительной, а со стороны Третьего рейха — захватнической, но тоже народной, поскольку в уничтожении Советского Союза — России, как государства, усматривали свою миссию не только немцы. Интернациональный состав армии Гитлера — подтверждение этому. И успехам этой армии на восточном фронте аплодировала вся Европа.
Но те солдаты, что с легкостью покорили сначала Польшу, затем Францию и другие страны, видя руины и выжженную землю здесь, в России, невольно задавались вопросом: а что тут, собственно, захватывать, что делить? Нарастающее упорство Красной армии, ставшее непреодолимым в каких-то 30-ти километрах от Москвы (“Последней точкой отступления является Крюково. Дальше отступать некуда” — из приказа Рокоссовского), враждебность и саботаж населения, рост партизанского движения на оккупированных территориях нарастали, невзирая на драконовские меры. (В Белоруссии за одну диверсию на железной дороге оккупанты положили на рельсы 400 жителей ближайшего села, всех — и старых и малых, и пустили паровоз.)
Одним из первых верный диагноз гитлеровским полчищам поставил уже в конце октября 1941-го (в самый разгар операции “Тайфун”!) наш выдающийся полководец Константин Константинович Рокоссовский, командовавший на подступах к столице 16-й армией: “Я воевал с отцами, теперь воюю с сыновьями. Может быть, я не объективен. Люди всегда склонны переоценивать своих сверстников и брюзжать по поводу молодежи. Но отцы были лучшими солдатами… Я думаю, что Гитлер испортил свою армию… Эта армия может одержать много побед. Но она никогда не выиграет войну. Войны выигрывают только настоящие армии, а это не армия. Она очень похожа на настоящую армию. Неопытный глаз может спутать… Множество ее солдат прекрасно стреляют, они храбры. Командиры ее замечательно знают тактику и топографию, и многие из них тоже храбры. Тем не менее, это не армия. Это суррогат армии. В ней отсутствует идея войны. В ней есть страстное желание наживы. Это, я бы сказал, коммерческая армия, а не военная. Они проиграют войну нам. Вопрос во времени. Только”.
Это было сказано московскому журналисту всего через несколько дней после того, как командарму пришлось лично самому, чтобы поднять в атаку людей, подползти к переднему краю, подняться во весь свой немалый рост и на глазах залегшей под вражескими пулями пехоты достать из кармана портсигар и закурить папиросу. И люди увидели своего командарма и встали. Тут уже не было более или менее храбрых. Встали все. И все пошли в атаку и добыли победу.
Когда же в 3 часа утра 5 декабря 1941 года при 30-градусном морозе и метровой толщине снега на изнуренных неудачными атаками и свирепым морозом гитлеровцев обрушилось скрытно подготовленное и внезапно осуществленное контрнаступление — одновременное и на нескольких направлениях одновременно, на фронте от Калинина на севере до Ельца на юге, — они дрогнули и побежали. Эффект внезапности был полным! За три зимних месяца оккупанты были отброшены на 100 — 300 километров от рубежей, достигнутых ими к концу ноября.
Седьмого декабря начальник штаба сухопутных войск вермахта генерал Гальдер записал: “Ужасный день. В ошеломляюще короткие сроки русские поставили на ноги свои разгромленные дивизии. В противоположность этому сила немецких дивизий уменьшилась более чем на половину, боеспособность танковых войск стала и того меньше”. А ведь всего пятью днями раньше — 2 декабря тот же Гальдер писал совершенно противоположное: “Россия достигла предела своих возможностей. Подкреплений у них более нет”.
Только недостаток боеприпасов и техники Красной армии (ведь это были критические месяцы для нашей оборонной промышленности, уже перемещенной в Сибирь и на Урал, но еще не набравшей нужных темпов производства) и драконовские меры, предпринятые Гитлером, издавшим приказ “Ни шагу назад” и безжалостно поснимавшим десятки генералов, остановили полный разгром группы армий “Центр”. В своем гневе Гитлер не пощадил даже таких прославленных и смелых полководцев, как Геппнер и Гудериан, когда они, подобно многим другим генералам, вынуждены были отводить свои войска с занятых рубежей самовольно.
После войны генерал-полковник вермахта Йодль запишет: “Никогда я не восхищался Гитлером так, как зимой 1941-1942 года, когда он один восстановил пошатнувшийся Восточный фронт, когда его воля и решимость передались всем, включая солдат, сражавшихся на передовых позициях. Всякое иное изображение действий Гитлера в этот период противоречит исторической правде”.
Фельдмаршал Кейтель (тот самый, что в ночь на 9 мая 1945 года подписывал Акт о безоговорочной капитуляции) существенно дополняет Йодля: “…Катастрофы удалось избежать только благодаря силе воли, настойчивости и беспощадной твердости Гитлера. Если бы план поэтапного отступления, в том виде, в каком его желала осуществить в своем узколобом эгоизме группа армий “Центр”, не был перечеркнут неумолимым, бескомпромиссным противодействием и железной энергией фюрера, германскую армию в 1941-м неизбежно постигла бы судьба наполеоновской армии 1812 года. Все тяжелое оружие, все танки и все моторизованные средства остались бы на поле боя. Сознавая возникшую таким образом беззащитность, войска лишились бы также и ручного оружия и, имея за своей спиной безжалостного преследователя, побежали бы”. Без ложной скромности скажем, что под Москвой прославили себя наши земляки-сибиряки и дальневосточники. Общее чувство от появления в решительный час битвы за Москву на фронте наших земляков точно выразил Константин Рокоссовский: “Прибытие сибирской стрелковой дивизии привело нас в счастливое состояние”.
В лютую зимнюю стужу в деревне Петрищево немцы казнили 18-летнюю Зою Космодемьянскую. Ее последние слова на эшафоте: “Вы не сможете повесить все сто девяносто миллионов жителей нашей страны”. Так думала вся Россия.
Московская битва стала первым крупным поражением вермахта за все время с 1 сентября 1939-го. Миф о непобедимости гитлеровской армии был развеян. Она вернула советскому народу веру в мощь Красной армии.
Мы принадлежим к тем немногим народам, которые имеют право сказать: мы никогда не будем рабами. Само наше существование, как самодостаточной цивилизации в суровых северных широтах, есть вызов и постоянный раздражитель цивилизации сугубо европейской. Да, в нашем суровом климате не много комфорта. Но у нас, как и у наших предков, есть святые заветы, и они в нашей крови — лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Велика честь быть наследниками таких побед, как победа в битве за Москву. Но не меньше груз ответственности за то, чтобы быть их достойными.
