О единственном письме Достоевского в Кузнецк
Эпистолярное наследие Ф.М. Достоевского 1855-1857 годов, охватывающее события в Кузнецке, представлено 39 письмами. Среди них самыми пострадавшими от времени и обстоятельств являются послания писателя из Семипалатинска в Кузнецк к Марии Дмитриевне Исаевой: почти двухлетняя переписка утрачена, до нашего времени дошло только письмо, датированное 4 июня 1855 года.
Уже один этот факт не позволяет усомниться в уникальности эпистолярного документа ушедшей эпохи. Письмо Ф.М. Достоевского от 4 июня 1855 года — это единственный в своем роде источник изучения интимной переписки литератора в “кузнецкий период”. В нем воплощены особенности авторского творческого мышления и культурной традиции, которые характерны для середины XIX века.
Текст письма Достоевского стал известен широкому кругу читателей спустя 36 лет после его написания благодаря первой публикации в журнале “Нива” в 1891 году. В настоящее время подлинник письма хранится в ИРЛИ РАН (Пушкинский Дом).
Письмо представляет собой ответ на почтовое отправление М. Исаевой, созданное ей по пути в уездный город Кузнецк. Это первое послание Достоевского из Семипалатинска, направленное Исаевым после расставания с ними. К сожалению, письмо возлюбленной писателя, послужившее причиной для отклика, не сохранилось. Об этом сообщается и в комментариях, опубликованных в 28 томе (часть I) собрания сочинений Достоевского в 30-ти томах: “Письма М.Д. Исаевой к Достоевскому неизвестны”. Несмотря на утрату корреспонденции возлюбленной, в интересующем нас тексте Достоевского достаточно четко ощущается ее “присутствие”, так как адресант неоднократно апеллирует к письму, ведет активный диалог с Исаевой: “Вы пишете, как я провожу время, и что не знаете, как расположились без Вас часы мои”, “Вы пишете, чтоб я жил с Врангелем, но я не хочу по многим важным причинам”, “Ваше письмо, за которое благодарю Вас несчетно, было для меня радостью”, “Как мне было жаль, что Вы хворали дорогой” и др.
В литературоведческой среде считается, что письмо, фактически адресованное М.Д. Исаевой, на самом деле создавалось для обоих супругов — Марии Дмитриевны и Александра Ивановича. Об этом свидетельствует, прежде всего, использование Достоевским местоимения “вы” то во множественном (с маленькой буквы), то в единственном числе (с большой буквы).
Употребление “Вы”/”вы”, думается, вызвано не только желанием писателя четко разграничить адресатов, но и тайнописью интимного послания. Достоевский сдерживает себя, не выходит за границы дозволенного эпистолярным этикетом. Пытаясь контролировать эмоции, он одновременно высказывает и зашифровывает чувство.
Прежде всего, это выражается в тексте через способы мышления Достоевского, характеризующие творческое писательское сознание в 50-е годы XIX столетия.
Письмо к Исаевой, облеченное в форму непринужденного разговора, отчасти — транслирующее поток сознания адресанта, не отличается строгостью внутреннего строения. Между его частями почти отсутствуют прочные связи. Движение и развитие текста осуществляется за счет привязки к какой-либо мысли из письма Исаевой (внешний импульс), к слову или группе слов в предыдущем предложении (внутренняя связь). Ведущую роль в образовании эпистолярного текста играет не только традиционное для жанра письма перечисление бытовых событий, напоминающее у Достоевского скучный отчет, но и активно используемые им литературные приемы. Среди них - внезапно возникшие авторские ассоциации и воспоминания, лирические отступления, многочисленные повторы и неоднократные возвращения к определенному кругу тем, образов, мотивов и др.
Информационно-событийный пласт письма от 4 июня в прямом своем значении достаточно скуден: мы узнаем о прибытии генерал-губернатора Г.Х. Гасфорта, ожиданиях приезда А.Е. Врангеля, о посещении Ф.М. Достоевским Казакова сада и старой квартиры Исаевых. На этих жизненных моментах автор долго не задерживается, упоминает вскользь, всего в нескольких строках. Достоевского интересуют события иного порядка, имеющие для него непреходящую ценность. Он переводит событие во внутренний план, в сферу своих душевных переживаний, которая олитературена и вневременна. Письмо Достоевского от 4 июня 1855 года раскрывает перед нами богатый внутренний мир адресанта, именно это становится главным объектом описания: здесь совершаются истинные события, достойные глубоких и пространных изображений. Быт отступает, давая жизнь художественному творчеству. Какой-либо факт перетекает у Достоевского в литературные размышления, в обрисовку его эмоционально-чувственной сферы, порождает новые, вполне законченные истории, которые попутно обрастают редуцированными диалогами и раздирающими душу мелочами — претендентами на статус художественной детали: “Как свежо я все припомнил, придя теперь в сад. Там ничего не изменилось, и скамейка, на которой мы сидели, та же…”; “Проводив вас до леса и расставшись с вами у той сосны (которую я заметил), мы возвратились с Врангелем рука в руку…”; “Заходил на вашу квартиру, взял плющ (он теперь со мной), видел осиротелую Сурьку, бросившуюся ко мне со всех ног, но не отходящую от дому”.
Примечательно, что сложный, эмоционально напряженный внутренний мир Достоевского предстает в письме от 4 июня 1855 года одновременно с развертыванием ключевой, всегда волновавшей литератора, эпистолярной темы. Более точно ее можно обозначить так: “Письмо как эстетическая категория в бытовом и художественном сознании писателя и его персонажа”.
Исследователи-достоевсковеды (А. Жид, Ким Джун Сок, Л.М. Розенблюм, Г.М. Фридлендер и др.) неоднократно обращали внимание на то, насколько драматично складывались отношения писателя с созданием текстов в эпистолярном жанре. О “странном, непобедимом, невозможном отвращении писать письма” на склоне лет говорил и сам Достоевский. Но при всем этом именно письмо, несущее его автору одновременно страдание и отраду, являлось той оптимальной формой, в которой органично существовало творческое сознание Достоевского.
Возможно предположить, что роман в письмах “Бедные люди” произвел в литературной жизни настоящий фурор и сделал молодого автора в одночасье знаменитым именно по этой причине. В “кузнецкий период” Достоевский определяет “Бедных людей” как роман-пророчество в личной судьбе. Об этом эпистолярном произведении он вспоминает в переписке с А.Е. Врангелем и сопоставляет себя и Марию Дмитриевну с созданными им в 1845 году литературными персонажами — Макаром Девушкиным и Варенькой Доброселовой.
Достоевский будет возвращаться к письму как к важнейшей категории творческого сознания неоднократно. Позднее, работая над другими произведениями, например, “Преступлением и наказанием”, он превратит бытовое послание матери Раскольникова в движущую силу романного сюжета.
В тексте послания от 4 июня 1855 года на разных уровнях проявляется его эстетическая сущность. Мы узнаем о своеобразии и подробностях письмописания Федора Михайловича, о его культуре чтения писем, об отношении автора к чужим и своим письмам, о предпочтениях и пожеланиях Достоевского-читателя, о своеобразной истории создания и семантической окраске письма “кузнецкого периода”.
Первый аспект развития эпистолярной темы связан у Достоевского с процессом создания самого письма. Сначала может показаться, что письмо от 4 июня — второе почтовое отправление Достоевского в Кузнецк, но, на самом деле, это не так…
“Представьте себе: это уже второе письмо, что я пишу к Вам. Еще к прошедшей почте был у меня приготовлен ответ на ваше доброе, задушевное письмо, дорогая Марья Дмитриевна. Но оно не пошло. Александр Егорович, через которого я был намерен отдать его на почту, вдруг уехал в Змиев в прошлую субботу, так что я даже и не знал о его отъезде и узнал только в воскресенье. Человек его тоже исчез на два дня, и письмо осталось у меня в кармане. Какое горе! Пишу теперь, а еще не знаю, отправится ль и это письмо”.
Мы имеем дело с вторичным отблеском событий — переписыванием эпистолярного текста заново, с письмом, которое было откорректировано и представлено Достоевским в новой редакции. Иными словами, с письмом-двойником, значительно отличающимся от своего предшественника прежде всего по степени литературной обработки. Анализ почерка Достоевского в подлиннике письма от 4 июня 1855 года — плавный, четкий и разборчивый — подтверждает, что сохранившийся вариант не представляет собой беглую и лихорадочную фиксацию на бумаге, мгновенную реакцию Достоевского на событие. Напротив, это продуманный эстетический поступок, достаточно отстраненный от первого впечатления, а значит, концентрирующий более-менее зрелые высказывания и оценки писателя, глубоко пережитые им впечатления.
Появление письма-двойника — сущностный момент в контексте изучения “кузнецкого периода” Достоевского, ведь, как известно, обо всех подробностях взаимоотношений Достоевского и Исаевой мы узнаем не из первоисточника — переписки влюбленных, а именно из писем-двойников — писем к А.Е. Врангелю, другу писателя и поверенному его чувства. Кроме того, драматичная история Марии Дмитриевны позднее будет многократно воспроизведена Достоевским в письмах к друзьям и родственникам, у которых он будет просить материальной поддержки для спасения любимой женщины (А.Е. Врангелю, В.М. Карепиной, М.М. Достоевскому, Э.И. Тотлебену и др.). Целые текстовые пласты, освещающие перипетии жизни и судьбы семьи Исаевых, как бродячий сюжет, будут пронизывать переписку Достоевского 1855 — 1857 годов, а затем, воплощенные художественно, попадут на страницы “Униженных и оскорбленных”, “Преступления и наказания”, “Идиота”, “Братьев Карамазовых”…
Таким образом, в “кузнецкий период” на уровне эпистолярия Достоевский сохраняет и удерживает в поле зрения ценную для него литературную тему “двойничества”, обозначенную еще в фантастической повести 1845 года. При этом он выходит на новый уровень ее осмысления и впоследствии воплотит в многоуровневой системе взаимоотражений и перекличек персонажей-двойников, населяющих романы “Преступление и наказание”, “Братья Карамазовы”, “Бесы”.
Второй аспект развития эпистолярной темы в июньском письме 1855 года связан с мотивом постоянного беспокойства адресанта. Сначала - за участь собственного творения, затем — за судьбу Марии Дмитриевны и ее семьи.
Письмо к Исаевой демонстрирует одну из самых драматичных для писателя ситуаций: оно еще не отправлено, оно так и осталось у него в кармане. Это усиливает тревогу, о чем красноречиво свидетельствуют вербализованные жесты Достоевского: в эпистолярной ткани послания существуют “следы” нетерпения писателя — он трижды упоминает А.Е. Врангеля, от которого зависит отправка письма: “Александр Егорович, через которого я был намерен отдать его на почту, вдруг уехал в Змиев”; “Александра Егоровича еще нет. Но за ним послали нарочного”, “Ах, кабы было с этой почтою; ходил справляться, но Александра Егоровича все еще нет”.
Волнение Достоевского за судьбу письма перерастает в неутихающую, звучащую, как набат, тревогу за Исаеву: “Как-то Вы приехали в Кузнецк и, и чего, боже сохрани, не случилось ли с Вами чего дорогою?”; “Только об Вас и думаю”; “Я до сих пор не придумаю, как Вы доехали!”; “Я так беспокоюсь! Как-то Вы доехали”. В крайних своих формах тревога приобретает оттенки мистической обреченности, страха, невозможности что-либо исправить, приближает автора письма к состоянию нервного срыва: “Я до сих пор за Вас в ужаснейшем страхе. Сколько хлопот, сколько неизбежных неприятностей, хотя бы от одного перемещения, а тут еще и болезнь, да как это вынести!”; “Боже мой! Да достойна ли Вас эта участь, эти хлопоты, эти дрязги, Вас, которая может служить украшением всякого общества! Распроклятая судьба!”.
Беспокойство как лейтмотив письма подсвечивается целым спектром эмоционально-чувственных писательских переживаний. Так, с получением следующего письма от М.Д. Исаевой соотносится напряженное ожидание, отсутствие внутренней гармонии и покоя: “Жду с нетерпением Вашего письма”; “Когда-то дождусь Вашего письма! Я так беспокоюсь!”; “Пишите мне чаще и больше, пишите об Кузнецке, об новых людях, об себе как можно больше”. Ожидание Достоевского подкрепляется многочисленными, перемежающими друг друга, восклицаниями и вопрошениями, что обнажает внутреннее смятение адресанта. Автор настолько напряжен, что на произнесенные им самим риторические вопросы готов дать ответы за своего собеседника: “Неужели разлука нас переменит? Нет, судя по тому, как мне тяжело без вас, моих милых друзей, я сужу и по силе моей привязанности”.
Внутреннее беспокойство писателя выливается во внешнее — в бесцельное блуждание по уголкам Семипалатинска. Не случайно Достоевский сопоставляет себя с Вечным Жидом - скитальцем из средневековой легенды, обреченным на пожизненное странничество в наказание за то, что отказался помочь Иисусу нести крест, с которым тот шел на распятие. Таким образом, перед нами раскрывается третий аспект “литературности” письма от 4 июня 1855 года: облик адресанта ассоциативно обогащается, выходит в сферы культурологии, религиозной философии, живописи, литературы (Гёте, Ленау, Жуковский, Эжен Сю и др.).
Несмотря на то, что послание в Кузнецк представляет собой более “зрелый”, взвешенный и продуманный текст (письмо-двойник), оно не удовлетворяет Достоевского. Автор считает письмо синонимом информационной неполноты и с сожалением отмечает, что передать с помощью него бурный поток личных переживаний и параллельно развивающихся мыслей невозможно: “Но довольно; этого не расскажешь, особенно на письме”. При этом эпистолярный текст является для писателя в какой-то мере рабочим пространством: здесь проходит постоянное обучение качеству письма, умениям правильно высказываться в письменной форме. В письме, изначально ориентированном на чужое восприятие, литератор ищет адекватное его размышлениям слово. То слово, которое поймет и правильно воспримет собеседник. Гораздо позднее, в марте 1878 года, эту же мысль Ф.М. Достоевский сформулирует в послании к В.В. Михайлову: “Сам люблю получать письма, но писать самому письма считаю почти невозможным и даже нелепым: я не умею положительно высказываться в письме. Напишешь иное письмо, и вдруг вам присылают мнение или возражение на такие мысли, будто бы мною в нем написанные, о которых я никогда и думать не мог”.
В части поиска яркого, образного, убедительного, понятного слова написание писем было для Достоевского “критерием трудности”. Каждый раз, создавая эпистолярное послание, он преодолевает “некий внутренний барьер, - боязнь, что слова исказят, упростят мысль и чувство”. Таким образом, в послекаторжный период эпистолярий становится в определенной степени обучающей площадкой для Достоевского-литератора. В его рамках апробируются новые принципы эстетики. Это четвертый аспект проявления “литературности” в послании от 4 июня 1855 года.
Для Достоевского письмо — это поступок, дело. С помощью эпистолярия он пытается решить целый комплекс разнообразных проблем: бытовых, межличностных, внутренних, но, главное, — эстетических. В письмах писатель постигает новые принципы художественного творчества, пути и способы выражения мыслей и чувств, поэтому связывает с написанием посланий особые надежды. И, как правило, остается недовольным и неудовлетворенным собственными поисками, как может быть огорчен своим творением любой настоящий мастер слова, стремящийся к более высокой планке, требующий от себя все новых и новых идей, вариантов, более точных определений.
Разговор о “литературности” кузнецкого письма Достоевского от 4 июня 1855 года невозможно представить без обращения к авторским лирическим отступлениям. Они мягкими волнами вплетаются в общую ткань повествования и придают письму ни с чем несравнимую притягательность. Эти художественные фрагменты, приближенные к белому стиху, органично вкраплены в бытовое повествование. Через них раскрывается пятый аспект выявления “литературности” в эпистолярном тексте и передается романтический настрой автора письма, его драматичный, наполненный поэзией, внутренний мир.
Лирические “острова” в эпистолярной ткани Достоевского достаточно разнообразны. Например: раздумья о своем внутреннем состоянии (“Вы пишете, как я провожу время, и что не знаете, как расположились без Вас мои часы…”); размышления о роли женщины в послекаторжной жизни (“Вы же, удивительная женщина, сердце удивительной младенческой доброты, Вы были мне моя родная сестра. Одно то, что женщина протянула мне руку, уже было целой эпохой в моей жизни”); эмоциональные переживания, вызванные нарушением привычного жизненного ритма (“По вечерам, в сумерки, в те часы, когда, бывало, отправляюсь к вам, находит такая тоска, что, будь я слезлив, я бы плакал, а Вы верно бы надо мной не посмеялись за это”); воспоминания (“Как вспомню прошлое лето”). Но насколько тематически разнообразны ни были бы лирические фрагменты, так или иначе, они навеяны строками из письма Исаевой или ее образом.
По стилю такие фрагменты перекликаются с “излияниями сердца” литературного персонажа Макара Девушкина, обнажают чуткую и ранимую душу писателя, его переживания по поводу объекта любви, и в то же время мягким пунктиром выстраивают картину мира Достоевского в послекаторжный период, намечают доминантные черты новых художественных образов.
Прежде всего это касается восприятия образа Марии Дмитриевны Исаевой. В письме от 4 июня 1855 года Достоевский дает любимой женщине особые характеристики, которые чрезвычайно важны и для осознания его собственного творческого развития.
Писатель видит образ Марии Дмитриевны в ореоле святости, бесконечной доброты и участия, братско-сестринской любви, преодоления смерти. Определения, которые он находит для объекта любви, привиты ему христианской православной традицией: “сердце удивительной младенческой доброты”, “Вы были мне моя родная сестра”, “родная сестра не была бы до меня и до моих недостатков добрее и мягче Вас”, “женское сердце, женское сострадание, женское участие, бесконечная доброта”. Над строками Достоевского будто витает знакомый образ Девы Марии, заступницы всех страждущих — олицетворение сострадания, милосердия и чистоты. Более того, этот образ имеет определенный извод, а именно — Богоматерь Одигитрия (Путеводительница): “Одно то, что женщина протянула мне руку, уже было целой эпохой в моей жизни”.
Зафиксировав этот жест, Ф.М. Достоевский тем самым определяет не только значимость человека в реальной жизни и творческой судьбе (указующая верный путь), но и устанавливает ценность всему “кузнецкому периоду” (целая эпоха). Вербализованный Достоевским жест как будто предугадывает и дальнейшее развитие событий; это предчувствие новых встреч с Марией Дмитриевной и их венчание 6 февраля 1857 года в Одигитриевской церкви города Кузнецка. Возможно предположить, что эти строки из письма Достоевского о женщине, указующей верный путь, станут впоследствии точкой отсчета и для художественных воплощений женских образов, неотъемлемой частью которых, как убедительно показала Т.А. Касаткина, является словесная икона, в частности - лик Девы Марии.
Эмоционально подавленное состояние, вызванное отсутствием Исаевой, писатель сравнивает с сиротством: “Вот уже две недели, как я не знаю, куда деваться от грусти. Если б Вы знали, до какой степени осиротел я здесь один!”. Одинокий и грустный влюбленный — человек без какой-либо поддержки, душевно опустошенная личность, Вечный Жид. Писатель сопоставляет этот тип одиночества с арестом и насильственным погребением в тюрьме в 1849 году. Соответственно, женщина, которой можно “излить свое сердце” в тяжелую минуту, становится чудом, божественным даром, символом возрождения, воскресения к новой жизни: “На наше знакомство я никогда не смотрел, как на обыкновенное. А теперь, лишившись Вас, о многом догадался по опыту”.
Таким образом, в письме к Исаевой от 4 июня 1855 года мы встречаем не просто оценку человеческих качеств адресанта, а сущностные характеристики личности, оформленные Достоевским в культурологическом, литературно-художественном, религиозно-символическом ключе, в соответствии с принципами новой эстетики. Это шестой аспект проявления “литературности” в эпистолярном тексте.
Еще один из способов представления авторского творческого сознания - включение литературного рассказа в эпистолярий. Этот аспект завершает разговор о “литературности” письма Достоевского от 4 июня. В тексте мы встречаем две короткие, намеченные штрихами, но вполне законченные истории. Первая — повествование Достоевского о том, какой разговор состоялся у Врангеля с семипалатинцами по поводу Марии Дмитриевны. Эта история звучит как слово поддержки адресату, причем одновременно с двух сторон — от автора письма и от его друга Врангеля, человека, “который бесспорно видал женщин самого лучшего общества” и имеет авторитет. Вторая история — пересказ отрывка из предыдущего письма Исаевой о родственнице ее супруга Александра Ивановича, “негодной старухе” “с моськами” и деньгами, в обмен на завещание планирующей поселиться в семье.
В мини-рассказы, возникающие у Достоевского “к слову”, включены элементы стиля художественной литературы. Среди них — небольшой диалог, который ведет Врангель с персонажами, олицетворяющими круг провинциальных обывателей (Петр Михайлович Пешехонов, “тут были кое-кто”); цитаты (например, достаточно развернутая цитата Врангеля, представляющая собой комплимент Исаевой); положительная оценка истории со стороны Достоевского, замыкающая ее в композиционное кольцо; использование юмора.
Замечательно, что оба рассказа, как и в целом интересующее нас эпистолярное послание от 4 июня, являются густонаселенными. Достоевский будто пытается услышать и воспроизвести голоса своих будущих персонажей, передать полифоничную атмосферу реальности. Каждое из маленьких повествований, расположившееся внутри эпистолярного текста, чревато конфликтом, спором, какой-то ссорой и, кажется, готово перерасти в безобразную конклавную сцену, но только узкие рамки письма этого не позволяют…
Письмо к М.Д. Исаевой — единственный и уникальный в своем роде источник изучения интимной переписки Достоевского в “кузнецкий период” — неопровержимо свидетельствует о начале второго литературного рождения автора. Он упорно ищет адекватное новому мироощущению слово, формирует оригинальный авторский стиль, вплотную приближаясь к художественному миру романов “Великого Пятикнижия”.