Блоги

Выходной

1
Смурое, недоброе утро нехотя ползло по распадку. Остывший кругляк ноябрьского солнца ходко скользил по пелене туч, лишь на мгновение заставляя вспыхивать матовым светом поросшие ягелем гольцы. За подрагивающей марью тускло горел лисий хвост листвяка, кое-где иссечённый штрихами кедров…
Андрониха очнулась от липкого забытья, которое лишь под утро обмяло её, прилепив морщинистым лбом к полинялой наволочке. Полежав с минуту и прислушиваясь к разнозвукому дыханию восьми ртов и сопению восьми носов, Андрониха, тяжко вздохнув, приподнялась на полатях, потом села, низко перевязала на себе исстиранный платок и, потянувшись, опустила на пол сиреневоопухшие ноги со вздутыми венами и бугорками костных отложений.
— Ма, дай хлеба,- во сне проскулил сопливый Гришка и, дёрнув носом, зарылся в вонючую овчину. Его сухое личико при этом перекосилось в какой-то вселенской муке, желтоватая струйка слюны скользнула из безгубой щёлки беззубого рта.
Совсем заутренело. Андрониха прошлёпала в сенцы, нашарила в сумраке осклизлый край кадушки и, сбив наледь донцем ковша, зачерпнула воды. Занывшие зубы окончательно вернули её из ночной одури в тягостно-сосущую явь.
Отодвинув чёрную от копоти заслонку, Андрониха поймала ухватом чугунок, жалобно лязгнувший в томной утробе печи, и тягая, не столько руками, сколько животом, выволокла его на шесток. Сморщенная и побуревшая картоха была ещё тёплой. Ноздри привычно окунулись в знакомый с детства духмяный запах рассыпчатых клубней и запаренной лебеды.
Первым проснулся меньшой — Игнашка. Равнодушно глянув на мать, он бесцеремонно переполз через спящих сестрёнок и, спрыгнув на щелистый пол, дробно засеменил по горнице. Лягнув чёрной пяткой в изморозь двери, Игнашка выбежал на двор.
Андрониха вывалила нелупешку в большую глиняную плошку и поставила её на засаленную столешницу. Сюда же придвинула и второй чугунок с похлёбкой из лебеды. Звякнула солдатским котелком, в котором колыхался настой холодного бадана. Не будя детей,- встанут, поутречают сами, благо старшей пошёл тринадцатый годок — стала собираться на работу. Сунув босые ноги в набитые мягкой сковордой просторный чуни, крепко схваченные прошвой, Андрониха напялила куцую телогрейку, из которой сиротливо торчали клочки грубой серой ваты.
Ночью подморозило. Резиновые чуни хлябко засмыгали по стеклянным лужам. Как ни щедро натолкала Андрониха этой хакасской травки в свою обувку, идти по смёрзшимся шишакам было больно и отвратно.
Андрониха свернула со своего околотка на главную улицу посёлка. Дворов за десять впереди замаячила щуплая фигурка письмоносицы Нюрки. По её хлипкому бедру елозила большая серая сума, сшитая из кирзы, с таким же кирзовым и размохнатившимся ремнём. Нюрка неестественно прогибалась вбок от своей ноши, от чего её походка напоминала смешной переступ рассерженного котёнка, встретившего на своём пути дворового пса.
Андрониха вспомнила такое же зябкое осеннее утро, когда, вот у этого палисадника, Нюрка, виновато спрятав глаза в вытертый воротник дохи, неловко сунула ей белёсый клочок бумаги. Опять тревожно заныло сердце, как тогда, когда побелевшими губами по складам прочитала: . Прочитала и не могла понять, что нет больше на белом светушке её Степана, что сгиб её муженёк, воюя с германцем. Так и стояла Андрониха тогда целый час, как в столбняке, покуда не звякнули рядом дужки вёдер, и Прасковья Сёмина — напарница Андронихи — испуганно не сняла с плеча горбатое коромысло и не тронула её за одеревеневшую руку, в которой шелестел на ветру этот жуткий четырёхугольник.
Так ли уж жалела она своего Степана, что свет Божий стал ей в овчинку? Не задавала Андрониха себе такого вопроса. Лупцевал её сам, а то и просто бил смертным боем, нализавшись после смены вонючего картофельного самогону. Но, видит Бог, бил не по злобе, а так — для порядку, неизвестно когда и кем втемяшенному в упрямые и незатейливые мозги мужичья. Бывало подступится к ней ночью, грязно ругаясь и чесночно дыша, грубо и неумело овладеет ею, да так и уснёт, придавив отяжелевшим телом к жёсткому настилу полатей. Жгучая обида разрезала в эти минуты сердце Андронихи. Она готова была выместить своё унижение на мужниных колючих от щетины щеках, сомкнуть дрожащие от бессильного бабьего гнева пальцы на его остром, как рыбий плавник, кадыке, поизмываться над в стельку пьяным обидчиком. Но внутренний голос всегда останавливал её в последний момент: . Так и жила.
— вернул Андрониху в нынешнее утро голос Левитана, донесшийся до неё из чёрного зева бумажного громкоговорителя. В морозном воздухе звук летел аж на два километра, и Андрониха невольно ёжилась от этого торжественнно-тревожного голоса. Миновав клуб имени Серго, над дверями которого был прибит белый медальон с четырьмя вождями — как короли в карточном веере, — Андрониха подошла к высокому крыльцу хакторга. Хлеба ещё не подвезли, и у дверей лавки сонно переминались человек триста баб и ребятишек.
Сразу за хакторгом находилась золотоскупка, где вольняшки, или расконвойка отоваривались на боны. Принималось здесь и россыпное золото, которое местные пацаны отмывали из отработанных отвалов. Трудов это стоило великих, а был миллиграммовый — только-только на буханку хлеба. Особым шиком считалось в посёлке неспеша раскурить, оторвав от сердца драгоценные боны, папироску , , или даже . Андрониха вспомнила, как два раза в году по праздникам её Степан покупал-таки в скупке коробочку и кило горьких, подёрнутых сединой, шоколадных конфет. Андрониха даже представила себе эту зелёную коробку с белыми полосками, где было написано, кроме : .
Радиоузел начал передавать концерт классической музыки из Красноярска. В конце улицы Ленина Андрониха свернула влево и под бравурные аккорды Равеля пошла вдоль длинного и мрачного дощатого забора с колючей проволокой. За забором угадывался ряд бараков, добротноизлаженных из брусков лиственницы. Сиблагцев уже давно строем прогнали на рудник, и моложавый дремал на вышке, обхватив рукавицами ствол ППШ.
Мало-помалу Андрониха приходила в себя от нахлынувших на неё воспоминаний. Вечор, когда она уже накормила ненасытную ораву и учинила свой материнский суд над развозившимися мальцами — кому дала шлепка, кому — тумака, кого прижала вихрастой головой к пропахшему луком переднику — в окошко мелко постучали. Потушив свет, Андрониха прильнула лбом к холодному стеклу.
— Матвевна, слышь, — донёсся до неё визгливый голос Прасковьи Сёминой, — Захарыч велел сказать, что завтра отару пригонят.
Который год под зиму к ним в посёлок пригоняют овец из Монголии. Что это за отары Андрониха знала — отощавшие за многодневные перегоны овцы были без жиринки. Здесь их забивали, обдирали, и местная артель надомником принималась шить полушубки для фронта, а значит, для победы. Горячая пора наступала на бойне. Андрониха подумала, что, может быть, разживётся ливером, а то картоха у неё убывала, как в прорву.
Ну вот и она — бойня. Андрониха привычно пнула чуней скрипучую дверь, ведущую в сколоченное из горбыля строение. Из потолочного настила торчали страшные крючья — нехитрые приспособления для спорого свежевания туш. Тут же стоял вороток для снятия свиных шкур. Многократноскобленный пол бойни всё же имел цвет спёкшейся крови и уже только этим выдавал место жуткого промысла.
Андрониха зашла в подсобку, сняла телогрейку и, накинув на шею верх брезентового фартука, деловито завязала его у себя за спиной. Её ждала работа.

2
Майке снился бескрайний луг, утыканный приторнодушистыми зонтами белоголовника, лазоревыми пятнами васильков и охровыми вспышками зверобоя. Как отрадно падать в это упругошелковистое переплетение стеблей, кататься спиной по травяному ковру, прикрыв глаза от жалящих лучей солнца. Но не от этого так приятно щемило грудь, истомная волна пробегала по телу и сладко ныло в низу живота. Ей виделось, что вместе с ней, подрагивая щетинками гривы, резвился стригунок — её, Майкино, дитя и вскормыш. Он неумело поржанывал и тыкался влажными губами под Майкино брюхо.
Скрипнувшие ворота конюшни вырвали Майку из видения. В ноздри ударила тёплая волна лошадиного пота, навоза и втоптанных в земляной пол конюшни жидких пучков сена. Вошёл Он. Майка, ещё не видя в проёме отворившихся ворот сгорбленной и кряжистой фигуры в драном брезентовом балахоне, уже знала, что это Он, по неприятно шибанувшей в неё струйке махорочной вони…
Майка почуяла свой выходной ещё вчера. То ли от того, как Они сочувственно гудели и вскидывали к ней свои руки, то ли от того, как шершавыми ладонями хлопали её по вздувавшейся от частого дыхания взмокшей шее, снимая намордник-респиратор и выпрягая её из ненавистных постромок вагонетки. А может от того, что готовы были с треском лопнуть её лёгкие, законопаченные силикатными тромбами, когда она жадно и отчаянно схватит клокочущей глоткой очередную пайку воздуха.
Вчера ей было особенно тяжко. Майка вспомнила, как на мгновение померк белый свет, и она стала падать в тёмную и манящую покоем дыру, отчего коленные чашечки мелко задрожали и, не в силах сдержать враз обмякшего тела, позволили передним ногам безвольно подогнуться. Гортанный окрик и схватившая её под уздцы рука вольняшки с разящими никотином грязными пальцами, заставила Майку очнуться, напрячь истекавшие потом грудь, спину и круп, и двинуть дальше чуть затормозивший вагонеточный поезд.
Выходной обещал передышку — сегодня не будет изматывающей боли в суставах, неприятно трущего морду при ходьбе респиратора, занудливо стучащих и визжащих колёс вагонеток с этой треклятой рудой. Не будет раздирающей темноты душной штольни, проковырянной в чреве огромной горы. Не будет призрачных теней Их, равнодушно долбающих под землёй неподатливый диабаз. А будет сонный сумрак дощатой конюшни, приятно щекочущие нёбо завитки ещё неслежавшегося сена, дурманящее шуршание пережёвывающегося жита.
Но сегодня она не увидит и Гнедого. От этого предчувствия Майка зауросила, нервно заперебирала передними ногами, зафыркала. Гнедой почти всегда волок вагонеточный поезд вслед Майки, и ей его не было видно. Лишь когда гружёные вагонетки опорожнялись, и вонючая рука вольняшки поворачивала майкину морду и заставляла вдругорядь гнать теперь уже порожняк в пыльную пасть горы, Майка на мгновение видела мухотные бока Гнедого с жёлтыми подпалинами, клочки пены, хлопьями срывающиеся с его морды, видела его зубы, зло жующие железо мундштука. В Майке что-то вздрагивало при виде Гнедого, она норовисто оттягивала властную и противную ей руку коногона и хоть на немного продлевала встретившийся с ней взгляд волновавшего её жеребца. При этом Майке казалось, что и Гнедой как бы притормаживал, и его глаза, огромные и тоскливые, ещё больше влажнели, и он, чудилось Майке, приободряюще смаргивал ей вослед…
Покряхтывая и волоча негнущуюся ногу, Он заковылял между стойлами, толкая животом тележку, оставлявшую на жирной земле глубокие следы от обитых жестяной полосой деревянных колёс. Бросая в кормушки добрые навильники пахучего сена, Он шепеляво насвистывал сквозь жёлтокоричневые зубы — редкие и кривые.
Майка ткнулась мордой в кормушку, но её мокрые губы лишь ощутили недобрую колючесть неструганной доски. Ни шуршащего сена, ни желанной и сытной овсяной вкусноты в майкиной кормушке не было. Недоумевая Майка повела глазами на ковыляющую всё дальше и дальше по проходу конюшни остроспинную фигуру.
— Как же так? Почему Он не дал ей корма? Какой же это выходной с голодным брюхом?! — Майка терялась в предчувствиях, тревога лёгкой рябью прошлась по её бокам. Переступая всеми копытами, она попыталась робко заржать, но Он, всё продолжая удаляться, так и не повернул головы под облезлым треухом.
Шуршание пережёвывающегося сена всё нарастало и нарастало в воздухе конюшни. Майку мутило. Густая, липкая слюна увлажнила губы. Нервно прядая ушами, Майка в остервенении ударила задней ногой в переборку стойла, зло и в полную силу подала голос. Ответом на её отчаянный протест было всё то же равномерное и равнодушное движение десятков лошадиных челюстей, прерываемое лишь редким храпом получающих удовольствие животных.
Раздав всё сено и сыпанув в кормушки по ведру овса, Он остановился у майкиного стойла, продолжая насвистывать сквозь прокуренные зубы. Их глаза встретились. Онемев на полусвисте, Он сочувственно смотрел на Майку из-под лохматых неприбранных бровей. Майка выдержала его взгляд не моргая — оторопь и предчувствие беды как бы парализовало её, она готова была смириться со всем.
Но всё же почему?! — кричала в ней каждая клетка, каждая ворсинка на её теле. За что ей эта немилость?
Как ни тяжела была её участь, — участь рабочей скотины?- Майка чувствовала свою нужность Им, ценила и заботу о себе?- кормили, ведь, неплохо. Конечно, не сравнить с другими, которых отряжали на покос, где можно вдоволь набить бока сочным клевером, или выпрашивали у начальства для других хозяйственных нужд. Им — рабочим лошадям — об этом даже и не снилось.
Он бочком и неловко протиснулся в майкино стойло. Она скосила на Него влажные яблоки покорных глаз и безропотно дала Его руке уздечку, так и неснимаемую годами. Он даже не стал похлопывать её по крупу, поняв и оценив её смирность, а скорее, смирение. Почему-то осторожно вывел её из стойла и двинулся к воротам, резко бросая своё тело при ходьбе на здоровую ногу. Он больше не смотрел на Майку, а когда поворачивал к ней голову, то отводил глаза и виновато вздыхал.
Холодный ветерок вывел Майку из оцепенения. Ноздри приятно обжигал морозец, воздух был вкусен и желанен. Она помнила дорогу.
Совсем недавно её так же водили по этой глубокой колее, прорезанной в липкой глине колёсами телег. Колея вела в кузню. Майка снова почуяла неприятный запах калёного железа и горелой кости, сыромятного ремня и ржавчины. Она опять представила Его — огненно-красного в свете раздутого горна, вновь увидела, как Он страшными клещами захватывает из огня алую подкову и двигается к ней. Его ярко-рыжая борода и такая же упругая шерсть на руках, плечах и спине жёлто вспыхивали в колеблющемся отсвете огня. Майке казалось, что они так же, как и эта подкова, источают невыносимый жар, отчего Майка заржала и попятилась к прокопчёной стене. Подкова с лёгким шипением легка на копыто. Майку прорезала острая боль, она рванулась, но Их крепкие руки не дали вырваться и удерживали её, пока Огненно-рыжий вгонял в копыто гранёные гвозди. Новая подкова была зимней — с третьим широким выступом посередине. Майка уверенно отталкивалась ею от обледенелых шпал, не то что старой подковой, которая едва держалась на копыте.
Похоже, её опять вели к Огненно-рыжему. Может, заменят оставшиеся три подковы на зимние? — промелькнуло у Майки. Она стала настраиваться, как бы подостойнее перенести эти неприятные минуты, пока жалящее железо не окунётся вместе с копытами в жестяное ведро с холодной водой…
Вокруг кузни в беспорядке валялись ржавеющие плуги, бороны, колёса от телег. Синеющими грудами были свалены только что откованные костыли для крепления рельсов, плотницкие скобы. Вот и Он — Огненно-рыжий. Но почему Он стал выдирать гвозди из новой подковы?! Майка ощутила непривычную лёгкость в ногах — все четыре подковы были сбиты с её копыт.
А вот эту дорогу Майка не знала — её здесь ещё не водили. Неуверенно перебирая ногами и скользя копытами по наледи, Майка шла по накатанной полуторками колее, увлекаемая Его рукой, почему-то ставшей такой неуверенной. Куда теперь её ведут? Зачем… зреющея тревога, неуспевшая ещё разлиться по её телу, была прервана острой болью в левом паху — копыто резко юзануло в сторону. Майка подогнуло задние ноги, сохраняя равновесие. Идти стало ещё труднее.
Но вот Он замедлил шаг, потом, остановившись, искоса поглядел на Майку и, что-то гудя себе под нос, стал открывать большие деревянные ворота в незнакомое ей место. Тревога нарастала. Ноздри Майки ощутили сладковатый и навязчивый запах. Но почему он так волнует её? Что это?! Её существо противилось тому, что должно сейчас совершиться. Майка захрапела, замотала мордой, ноги не слушались настойчивого влечения Его руки, уже с усилием тянувшей её под страшный навес. Белки её глаз покраснели, дыхание сбилось на хрип, на минуту всё исчезло или сделалось тёмным-тёмным… И вдруг Майке стало всё равно. Она послушно дала ввести себя на почерневшие от крови доски.
Перед её глазами возникла Она — незнакомая и невызывающая никаких ощущений. Она приблизилась к Майке, Её шершавая, но не такая дурнопахнущая, как у Них рука, коснулась майкиной морды. Язык ощутил чуть солоноватый вкус, но, вместе с тем, исчез привычный вкус железа и запах сыромятной кожи?- с Майки сняли уздечку. Давно забытое чувство свободы лишь на мгновение вернуло Майку в то далёкое для неё время, когда она ещё не знала узды и беззаботно взлягивала в жеребячьем табунке. Но вот по её шее неприятно заёрзала верёвочная петля.
Пробившиеся сквозь мышино-серые облака солнечные лучи скупо обрызгали майкины бока, заплескались золотыми рыбёшками в её грустных зрачках. Вдруг опять сделалось темно, но почему-то правым глазом Майка всё же видела свет. Потом различила в нём Её, пристально и неморгающе глядящую на неё. Что всё это значит?! Что Она затеяла?! Но древний инстинкт уже нашёл ответ — погибель. Да нет же! За что?!
Плотная фигура Её стала уплывать и терять очертания — в майкиных глазах стояли слёзы. Она не увидела, а скорее почуяла приближение Её руки. Что-то почти невесомое было наброшено на майкину морду, и это что-то теперь закрыло ей и правый глаз. Последнее, что проплыло перед ней, была, почему-то, быстрая и освежающе холодная река, блестевшая на перекате серебряными искрами. Снова, как и в сегодняшнем сне, с ней был её стригунок, резвившийся на песчаной отмели. А рядом с Майкой, касаясь её шеи своей, переступал сильными ногами Гнедой — красивый и гордый…

3
Андрониха вытерла вспотевший лоб концами полинялого платка, суетливо заправив под него выбившуюся седеющую прядь. Испачканные овечьей кровью пальцы окрасили волосы, ставшие от этого бурыми и неопрятными. Но до того ли было?- всё новые и новый туши овец подвешивались к потолку бойни. Из перерезанных глоток продолжала капать густая тёмная кровь.
Андрониха привычно воткнула нож в стену, на минуту опустила занемевшие руки — костяшки пальцев ныли и саднили. Прикрыв глаза, она подумала: сколько же ещё дней придётся, не разгибаясь, вспарывать животы, выгребать внутренности, сдирать шкуры!
— Бог в помощь, — просипел, кондыляя по скрипучему настилу, конюх Егор Потапов, — значится так, Матвеевна, начальство приказало порешить кобылку — отмаялась сердешная.
— Здорово, Иваныч, — устало ответила Андрониха, — отмаялась так отмаялась, наше дело — исполнять. Ну заводи кобылу-то.
Тяжело ступая, Андрониха зашла в подсобку, ухватила за длинную ручку колун и, не поднимая его, поволокла по полу.
Егор Потапов уже завёл под навес каурую лошадь. Андрониха лишь мельком глянув на неё, успела определить по спокойному, но тяжёлому дыханию лошади причину, по которой её решили забить — силикоз. Проклятый рудник не щадил ни людей, ни лошадей.
Она подошла к кобыле, не спеша, сняла с неё уздечку и, накинув мохнатую верёвочную петлю, потянула лошадь вглубь бойни. Стащив с гвоздя блеклую, с неотстирывающимися пегими пятнами крови косынку, Андрониха накинула её на кобылью морду и завязала концы. Поплевав на ладони и растерев слюну, приподняла увесистый колун. Пальцы сами нашли сподручную хватку и, покачав несколько раз страшное орудие, Андрониха встала наизготовку.
Но ещё до того, как она сделала замах, Андрониха почувствовала какую-то неуверенность, и вовсе не оттого, что слегка дрожали уставшие руки и ломило в пояснице. Сколько раз на своём веку ей приходилось исполнять эту кровавую работу. Работа она и есть работа. Жалости к животным она не испытывала, считая вершившееся необходимостью, мол так устроен мир. И ей ещё в этом мире повезло — не грозит бескормица: нет на их бойне строгого учёта потрохов, во всяком случае, бараньих да свиных. С говяжьими и конскими сложнее — можно и на Колыму загреметь, если вес шибко не сойдётся.
Причина этой неуверенности шла извне. Замерев с поднятым колуном, Андрониха уставилась на покрытую косынкой голову лошади. Из пробитой многими ударами прорехи на Андрониху неподвижно глядел лошадиный глаз. Андронихе показалось, что во взгляде было что-то осмысленное, неживотное. В нём не было страха, даже с тоски и, как потом рассказывала всем Андрониха, в нём не было осуждения, а было прощение. Слушавшие это сочувственно кивали, втайне считая, что тронулась умом Андрониха без мужа…
Испарина бисером высыпала на лбу Андронихи, нательное бельё прилипло к спине. Отставив в сторону колун и воровато озаряюсь, она мелко перекрестилась. Подойдя к лошади, поправила косынку, как будто задёрнула занавесь на окошке. Потом отступила шага на два, снова взяла колун и, устыдившись минутной слабости, остервенело размахнулась и хряснула им точно в звёздочку. Все четыре лошадиные ноги одновременно подломились, хвост упругой струной вытянулся, составив с позвоночником одну прямую линию. Остро запахло лошадиными испражнениями.
Постояв с минуту и понаблюдав, как Прасковья Сёмина деловито перерезала горло рухнувшей кобыле, Андрониха, не поднимая ног, зашла в подсобку и поставила в угол смертоносный колун с прилипшей к нему окровавленной шерстью.
Кровь дымящимся ручьём текла по деревянному жёлобу в земляной приямок, вокруг которого, вместе с бездомными собаками, ещё с утра клубились ссыльные калмыки, недавно привезённые на подводах в посёлок. Говорят, их пригнали не один эшелон и разместили, а скорее, бросили в мёрзлые бараки на произвол судьбы, по всей округе. Грязные и оборванные, с опухшими от голода лицами, они молча, как глухонемые, вычерпывали кровь из лунки банками из-под американских мясных консервов. На банках был изображён орёл с распростёртыми крыльями и пять звёздочек — , как окрестили консервы наши остряки. Калмыки работали на лесоповале, безбожно мёрли с голодухи и стужи. Нередко хозяйки заставали их на своих огородах. Хотя картошка была уже давно выкопана, калмыки упорно искали в промозглой земле пожухлые картофелины, разгребали мусорные ямы. Видимо, там же, в мусоре, и были найдены эти банки. При виде лошадиной крови калмыки оживились, что-то заворковали, зло отпихивая от ямы окровавленные пасти рычащих собак…
Смеркалось. Нарочито долго и тщательно скобля и отмывая от запёкшейся крови длинные ножи, Андрониха дождалась, когда напарницы разойдутся по домам. Потом зашла в подсобку, сняла фартук и приподняла лежащую в углу телогрейку. Под ней лежало что-то завёрнутое в рогожу. Андрониха приладила свёрток к низу живота, подпоясалась верёвочной петлёй, в которой забила сегодня каурую. Долго не попадала негнущимися руками в рукава телогрейки, наконец, нахохлившись и поддерживая ношу одной рукой, вышла на улицу.
Постоянно оглядываясь, Андрониха свернула в проулок, чтобы пройти к своей избе задами — не дай Бог встретится кто. Давече, улучив минуту, когда Прасковья Сёмина по нужде отошла от освежёванной лошадиной туши, Андрониха быстро отсекла от печёнки солидный кусок и спрятала его в подсобку. Прасковья не заметила, а если и заметила, то ничем не подала виду. .
Печёнка была ещё тёплой и приятно грела живот. Прямо, как когда-то тяжёлая и такая же тёплая мужнина рука. Андрониха устало вздохнула и ещё проворнее засеменила по клочьям мороженой выцветшей травы. Порывы поднявшегося ветра донесли до её слуха обрывки музыки из надрывавшегося репродуктора. Пела Русланова: .
Вот и её подворье. Андрониха почти бежала вдоль городьбы. Всё же заметила, что столбы подгнили и покосились, а поперечины — где поотлетали, а где и поломались. И, видать, не без помощи её пацанов. Надо бы починить, да бабьи руки, хоть и горазды на многое, да всё ж не мужицкие — что уж говорить. С этой думой Андрониха обогнула огород и, ещё раз оглядевшись по сторонам, толкнула задом скрипучую калитку.

Александр Замогильнов

admin 23 Мар 2017 года 3034 Комментариев нет

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.