Выходной 1

Выходной

1
Смурое, недоброе утро нехотя ползло по распадку. Остывший кругляк ноябрьского солнца ходко скользил по пелене туч, лишь на мгновение заставляя вспыхивать матовым светом поросшие ягелем гольцы. За подрагивающей марью тускло горел лисий хвост листвяка, кое-где иссечённый штрихами кедров…
Андрониха очнулась от липкого забытья, которое лишь под утро обмяло её, прилепив морщинистым лбом к полинялой наволочке. Полежав с минуту и прислушиваясь к разнозвукому дыханию восьми ртов и сопению восьми носов, Андрониха, тяжко вздохнув, приподнялась на полатях, потом села, низко перевязала на себе исстиранный платок и, потянувшись, опустила на пол сиреневоопухшие ноги со вздутыми венами и бугорками костных отложений.
— Ма, дай хлеба,- во сне проскулил сопливый Гришка и, дёрнув носом, зарылся в вонючую овчину. Его сухое личико при этом перекосилось в какой-то вселенской муке, желтоватая струйка слюны скользнула из безгубой щёлки беззубого рта.
Совсем заутренело. Андрониха прошлёпала в сенцы, нашарила в сумраке осклизлый край кадушки и, сбив наледь донцем ковша, зачерпнула воды. Занывшие зубы окончательно вернули её из ночной одури в тягостно-сосущую явь.
Отодвинув чёрную от копоти заслонку, Андрониха поймала ухватом чугунок, жалобно лязгнувший в томной утробе печи, и тягая, не столько руками, сколько животом, выволокла его на шесток. Сморщенная и побуревшая картоха была ещё тёплой. Ноздри привычно окунулись в знакомый с детства духмяный запах рассыпчатых клубней и запаренной лебеды.
Первым проснулся меньшой — Игнашка. Равнодушно глянув на мать, он бесцеремонно переполз через спящих сестрёнок и, спрыгнув на щелистый пол, дробно засеменил по горнице. Лягнув чёрной пяткой в изморозь двери, Игнашка выбежал на двор.
Андрониха вывалила нелупешку в большую глиняную плошку и поставила её на засаленную столешницу. Сюда же придвинула и второй чугунок с похлёбкой из лебеды. Звякнула солдатским котелком, в котором колыхался настой холодного бадана. Не будя детей,- встанут, поутречают сами, благо старшей пошёл тринадцатый годок — стала собираться на работу. Сунув босые ноги в набитые мягкой сковордой просторный чуни, крепко схваченные прошвой, Андрониха напялила куцую телогрейку, из которой сиротливо торчали клочки грубой серой ваты.
Ночью подморозило. Резиновые чуни хлябко засмыгали по стеклянным лужам. Как ни щедро натолкала Андрониха этой хакасской травки в свою обувку, идти по смёрзшимся шишакам было больно и отвратно.
Андрониха свернула со своего околотка на главную улицу посёлка. Дворов за десять впереди замаячила щуплая фигурка письмоносицы Нюрки. По её хлипкому бедру елозила большая серая сума, сшитая из кирзы, с таким же кирзовым и размохнатившимся ремнём. Нюрка неестественно прогибалась вбок от своей ноши, от чего её походка напоминала смешной переступ рассерженного котёнка, встретившего на своём пути дворового пса.
Андрониха вспомнила такое же зябкое осеннее утро, когда, вот у этого палисадника, Нюрка, виновато спрятав глаза в вытертый воротник дохи, неловко сунула ей белёсый клочок бумаги. Опять тревожно заныло сердце, как тогда, когда побелевшими губами по складам прочитала: . Прочитала и не могла понять, что нет больше на белом светушке её Степана, что сгиб её муженёк, воюя с германцем. Так и стояла Андрониха тогда целый час, как в столбняке, покуда не звякнули рядом дужки вёдер, и Прасковья Сёмина — напарница Андронихи — испуганно не сняла с плеча горбатое коромысло и не тронула её за одеревеневшую руку, в которой шелестел на ветру этот жуткий четырёхугольник.
Так ли уж жалела она своего Степана, что свет Божий стал ей в овчинку? Не задавала Андрониха себе такого вопроса. Лупцевал её сам, а то и просто бил смертным боем, нализавшись после смены вонючего картофельного самогону. Но, видит Бог, бил не по злобе, а так — для порядку, неизвестно когда и кем втемяшенному в упрямые и незатейливые мозги мужичья. Бывало подступится к ней ночью, грязно ругаясь и чесночно дыша, грубо и неумело овладеет ею, да так и уснёт, придавив отяжелевшим телом к жёсткому настилу полатей. Жгучая обида разрезала в эти минуты сердце Андронихи. Она готова была выместить своё унижение на мужниных колючих от щетины щеках, сомкнуть дрожащие от бессильного бабьего гнева пальцы на его остром, как рыбий плавник, кадыке, поизмываться над в стельку пьяным обидчиком. Но внутренний голос всегда останавливал её в последний момент: . Так и жила.
— вернул Андрониху в нынешнее утро голос Левитана, донесшийся до неё из чёрного зева бумажного громкоговорителя. В морозном воздухе звук летел аж на два километра, и Андрониха невольно ёжилась от этого торжественнно-тревожного голоса. Миновав клуб имени Серго, над дверями которого был прибит белый медальон с четырьмя вождями — как короли в карточном веере, — Андрониха подошла к высокому крыльцу хакторга. Хлеба ещё не подвезли, и у дверей лавки сонно переминались человек триста баб и ребятишек.
Сразу за хакторгом находилась золотоскупка, где вольняшки, или расконвойка отоваривались на боны. Принималось здесь и россыпное золото, которое местные пацаны отмывали из отработанных отвалов. Трудов это стоило великих, а был миллиграммовый — только-только на буханку хлеба. Особым шиком считалось в посёлке неспеша раскурить, оторвав от сердца драгоценные боны, папироску , , или даже . Андрониха вспомнила, как два раза в году по праздникам её Степан покупал-таки в скупке коробочку и кило горьких, подёрнутых сединой, шоколадных конфет. Андрониха даже представила себе эту зелёную коробку с белыми полосками, где было написано, кроме : .
Радиоузел начал передавать концерт классической музыки из Красноярска. В конце улицы Ленина Андрониха свернула влево и под бравурные аккорды Равеля пошла вдоль длинного и мрачного дощатого забора с колючей проволокой. За забором угадывался ряд бараков, добротноизлаженных из брусков лиственницы. Сиблагцев уже давно строем прогнали на рудник, и моложавый дремал на вышке, обхватив рукавицами ствол ППШ.
Мало-помалу Андрониха приходила в себя от нахлынувших на неё воспоминаний. Вечор, когда она уже накормила ненасытную ораву и учинила свой материнский суд над развозившимися мальцами — кому дала шлепка, кому — тумака, кого прижала вихрастой головой к пропахшему луком переднику — в окошко мелко постучали. Потушив свет, Андрониха прильнула лбом к холодному стеклу.
— Матвевна, слышь, — донёсся до неё визгливый голос Прасковьи Сёминой, — Захарыч велел сказать, что завтра отару пригонят.
Который год под зиму к ним в посёлок пригоняют овец из Монголии. Что это за отары Андрониха знала — отощавшие за многодневные перегоны овцы были без жиринки. Здесь их забивали, обдирали, и местная артель надомником принималась шить полушубки для фронта, а значит, для победы. Горячая пора наступала на бойне. Андрониха подумала, что, может быть, разживётся ливером, а то картоха у неё убывала, как в прорву.
Ну вот и она — бойня. Андрониха привычно пнула чуней скрипучую дверь, ведущую в сколоченное из горбыля строение. Из потолочного настила торчали страшные крючья — нехитрые приспособления для спорого свежевания туш. Тут же стоял вороток для снятия свиных шкур. Многократноскобленный пол бойни всё же имел цвет спёкшейся крови и уже только этим выдавал место жуткого промысла.
Андрониха зашла в подсобку, сняла телогрейку и, накинув на шею верх брезентового фартука, деловито завязала его у себя за спиной. Её ждала работа.

Продолжение следует…

Александр Замогильной