Антон Палыч прав!

Телемастер Ёжиков никуда не спешил. День складывался удачно: ещё нет и двух-по-полудни, а уже отстрелялся — все заявки на сегодня выполнены, всё наладил и дал, как положено, гарантию.
Небрежно размахивая обшарпанным кейсом, в котором чуть погромыхивали паяльник, старенький тестер и разнокалиберные отвертки, Ёжиков дефилировал по тротуару. Всё бы ничего, да уж больно жарко. Он почувствовал, как капелька пота шустро пробежала по позвоночнику. Ёжиков вытер лоб уже основательно промокшим носовым платком.
.
Ёжиков любил пиво, но от него совел. Вторая капля, да что капля — целый ручеёк, сбежал с его острых позвонков.
— К чёрту швейные дела, — выругался он и решительно шагнул в гостеприимно открытую дверь кафе, над которой витиевато было выведено: .
В полумраке Ёжиков не сразу заметил одиноко сидевшего у окна соседа по подъезду — школьного учителя литературы Бориса Аркадьевича Судейкина. У Бориса Аркадьевича было странное, на первый взгляд, прозвище — Ламцадрицев. Так — в Ламцадрицевых — он ходил не у одного поколения выпускников учеников городских школ и студентов пединститута, где Борис Аркадьевич некогда преподавал. Собственно, оттуда, из , и вылезло его прозвище. Кроме беззаветной любви к Саше Чёрному, Михаилу Зощенко и Даниилу Хармсу, у Бориса Аркадьевича была ещё одна всепожирающая страсть — он был театралом. И не просто театралом, а театралом-гурманом. В любой пьесе он хотел видеть свою изюмину, свою перчинину. Но меню и традиции провинциального театра лишали Бориса Аркадьевича этаких деликатесов, и он решил сам готовить театральные блюда в студенческом драмкружке. Вот за блатную песню с птичьими звуками , которую Борис Аркадьевич с самозабвенностью глухаря распевал под гитару, он и получил своё прозвище.
Где-то в глубине души Судейкин считал себя человеком богемным, поэтому выпивал. Но богемность — штука мстительная, быть в глубине души ей не пристало. Она начала высовываться наружу в виде тремора верхних конечностей и недвусмысленного амбре, которым веяло при появлении Бориса Аркадьевича в учительских. За последние пятнадцать лет Судейкин сменил шесть школ.
— Старый, прошу в нашему шалашу, — хорошо поставленным голосом вывел Судейкин. — К шалашу… у станции Разлив. Ха-ха.
Борис Аркадьевич был ещё и записным каламбуристом. Ему приписывают авторство многих забавных словоштукенций. Таких как: , , .
…Ёжиков поставил в ряд кружки с .
— Жара… Спасу нет… Не удержался. Сразу три взял, хоть у меня со второй кружки в голове шмели жужжать начинают… А тут, наверняка, целый рой загудит.
— Целый рой Медведевых, — тут же подхватил Судейкин.
— Всё калом буришь, — парировал Ёжиков.
— Знаешь, старый, человек, точнее прачеловек, играя звуками, изобрёл язык. А что хорошего можно изобрести, играя словами? Ироничное постижение сущего.
Судейкин, произнося последующую фразу, направил к потолку указательный палец и прищурился, отчего стал удивительно похож на восточного мудреца со старых гравюр. Редкая хошиминовская бородка лишь усиливала это сходство.
— А суть сущего, — загадочно продолжал Судейкин, — в том, что венец природы человек даже за тысячи лет не изменился внутренне, по самой сути своей, ни на миллиметр.
— Постой, Аркадьич, а как же прогресс? — поперхнувшись пивом, вставил Ёжиков.
— Прогресс я отмечаю только в технике да в масштабах покорения или погубления матушки-природы. Хотя и тут можно поспорить — Беальбекская веранда, индийский столб из чистого железа… А истинная природа человека вне прогресса, как говорится: каким ты был — таким остался…
— Но…
— Без но, старый. Темники Чингисхана ломали хребты всему десятку, если кто-то один из десяти струсит. Так? Проходит восемьсот лет и у нас, не в дикой орде, а в социалистическом раю за провинность одного члена производственной бригады лишали премии всю бригаду. Ведь было такое? Было… А может ещё и не то будет!
— Типун тебе на язык, Аркадьич, — заершился Ёжиков, — я с того и с производства ушёл, что круговая порука источила всю мою нервную систему.
— Вот и я о том же. Считаю, что в гармонии с собой и миром жили только древние греки.
Ёжиков был не мастак на умные беседы. Да и вести их ему было не с кем. С телемастерами — иной раз они расслаблялись на работе — всё больше про лучевые трубки, развертки, тиристоры да микросхемы. Причём, про всё это всегда: и зимой, и летом, и в межсезонье. И независимо от количества выпитого. В области радиотезнике Ёжиков предметно ощущал этот самый прогресс: в туманной юности, когда он, как самый младший, бегал в лавку за спиртом, разговоры велись вокруг радиоламп, по мере взросления — вокруг транзисторов, а когда у Ёжикова засеребрились виски — глаголили за микросхемы…
— И всё же, Аркадьич, — пивные пары достигли полемических центров разгоряченного Ёжикова, — я вот за день чего только не насмотрюсь по телеку, пока чиню эти ящики… раньше ведь что? Политбюро решило, Генеральный секретарь сказал… Коммунисты на переднем крае борьбы за урожай… И так далее. А сейчас? Сейчас можно и голого министра в сауне увидеть, и про импич… импич… тьфу! президенту услышать.
— Знаешь, старый, — это не прогресс, а, скорее, регресс. Декретами, постановлениями да указами глубинную сущность обывателя не изменишь. Что сотню лет назад, что сейчас — один чёрт! Я вот на днях перечитал раннего Чехова… Антошу Чехонте… Впрочем, старый какой к аллаху ранний или поздний Чехов? Он и прожил-то всего сорок четыре года!
Судейкин почему-то надолго замолчал, потирая средним пальцем висок. Потом, что-то вспомнив, заторопил Ёжикова:
— Старый, допивай… Сейчас я тебе докажу, что Антон Палыч прав!
— А в чем, собственно, его правота? — не унимался уже захмелевший Ёжиков.
— На улицу, на улицу…
Они вышли на улицу. После полутёмного кафе с относительной прохладой, создаваемой огромными лопастями потолочного вентилятора, здесь было особенное пекло. Город как бы вымер — лишь отдельные отчаянные пешеходы, обмахиваясь газетами и тряся рубашки и блузки за верхние пуговицы, лениво следовали по тротуару.
Судейкин, опять придав себе облик китайского мандарина, что-то забормотал, щёлкая пальцем, как показалось Ёжикову, с досады. Последний разобрал в этом бормотании лишь следующее: и
Они пересекли улицу и остановились перед огромным развесистым тополем, который ещё не успели спилить — в городе полным ходом шла борьба с тополиным пухом. Судейкин встал под дерево и задрал голову, выставив глазу огромный клинообразный кадык. Потом поднес ко лбу сложенную лодочкой ладонь и стал похож теперь уже на дедушку Калинина, наблюдающего за сталинскими соколами на воздушном празднике в Тушине.
— Что ты там узрел, Аркадьич? — недовольный тем, что остановились на припёке, спросил Ёжиков.
— Вон туда смотри… Да не туда, бери выше… Чуть правее вон той ветки…
Судейкин выкинул вверх правую руку и стал прицеливаться указательным пальцем, как бы беря кого-то .
— Ничего не вижу, — досадливо выдавил Ёжиков, вытирая лицо носовым платком.
— Разуй глаза, старый… Да вон же… Эх, чёрт! — почему-то нарочито громко продолжал Судейкин.
Мимо приятелей, жуя мороженое, вышагивал мальчуган. Завидя дядей, усердно высматривающих что-то сокрытое в листве, он остановился и, широко открыв рот, устремил взгляд в тополиную крону. К пацану подошел старомодный старичок в соломенной шляпе и допотопной тенниске в мелкую сеточку.
— Что, юноша, сову рассматриваешь? — дребезжащим голосом спросил старичок.
— Каку сову?
— Во дворе двенадцатой школы тоже поймали сову… Залетела, видите ли, из леса. Не лады, знаете ли, у нас с экологией, не лады. Лесных мышей, видимо, не хватает. Вот ночные хищники и за городских принялись.
Остановились две старушки. В верхушку тополя близоруко всматривалась через толстенные линзы очков коротко стриженная барышня, бережно прижимавшая к груди футляр со скрипкой. На балкон близстоящего дома вышел лысоватый толстяк в полосатой пижаме и тоже уставился в непроницаемую листву дерева. К зевакам подошли ещё два небритых мужчины в рабочих спецовках и подшофе.
— Земляки, что, — в элементе, стряслось? — завелся один, видимо, самый разбитной. — Если помочь или кого… Мы с Толяном в элементе.
Толпа всё увеличивалась и увеличивалась. Молодая мамаша остановила у загадочного тополя скрипящую детскую коляску и также вперилась глазами ввысь. Мамаша не заметила, как беспощадные солнечные лучи ужалили розовое личико её отпрыска, ребенок закуксился, потом взревел, почему-то басом. Его плач удвоил степень пополнения толпы.
— Ой, неужто прыгнет?! — охнула пышнотелая блондинка, хлопнув пухлой ручкой по загорелой груди, с трудом удерживаемой в пределах откровенного декольте. Блондинка, видимо, имела в виду курчавого доходягу, только что показавшегося на балконе пятого этажа. Доходяга был в сатиновых трусах и в синих татуировках — на плечах, кистях рук и даже на коленных чашечках. Татуированный тупо смотрел вниз, явно не понимая причины такого скопления народа под его балконом. Он, видимо, попытался что-то крикнуть в аудиторию, сложив при этом ладони рупором, но не успел — его, непротрезвевшего, мотнуло в сторону, и доходяга оказался сидящим на корточках, так как успел уцепиться за балконные прутья.
— Самоубийца! — заголосила женщина с кошелкой. — Нальют бельмы, а потом художничают!
Проезжающий трамвай сначала замедлил ход, потом совсем остановился. Из открытых окон высовывались любопытные и забрасывали собравшихся вопросами:
— Что случилось? Правда, что?..
— Где горит? Дыма не видно.
— Кого задавили? Женщину? Ребёнка?
— Кот сиамский забрался на дерево, а слезть не может, — изрек какой-то пижон в черных очках и с тонкими усиками, проходя мимо остановившегося трамвая.
Свадебный кортеж не преминул также остановиться. Невеста, забыв жениха, выскочила из кабриолета. При этом защемила дверцей газовую фату, которая, сползая с головы, потянула за собой и всё громоздкое сооружение причёски. Но молодая, не обращая внимания на эти пустяки, устремила взор в тополиную кущу.
Завыла милицейская сирена. В конце улицы показалась пожарная машина.
— Пойдём, старый, — устало сказал Судейкин. — Антон Палыч прав!
Отойдя на сотню шагов от злополучного тополя, приятели услышали милицейский свисток и раскаты командирского голоса, рвущегося из мегафона. Оглянувшись, они увидели пожарную лестницу, ползущую к балкону с татуированным.
— И всё же, Аркадьич, при чём тут Антон Палыч? — окончательно протрезвев, спросил Ёжиков.
— А при том… Есть у него рассказ, называется . У вас есть Чехов?
— Есть, кажись.
— Вот сегодня и прочти на сон грядущий — полезно.
После ужина Ёжиков направился не к привычному дивану, а к книжному шкафу. Где это тут был Антон Палыч? А что он тут был Ёжиков-то знал наверняка. В бытность, когда Валюха работала в мебельном, подписных собрала изрядное количество. Те, из книжного, к ней, мол, сделай, Валюша, стенку без очереди. Как говорится: натюрлих. А вы подписочку, подписочку, да не одну! Таким образом и вошёл в дом Ёжикова Чехов, в полном объёме, в корешках стального цвета.
Ёжиков, взяв нужную книгу, плюхнулся на диван и, найдя рассказ , углубился в Чехова.
В рассказе, так же как сегодня, земля изображала из себя пекло. Так же как давеча, шли два обывателя. Остановившись на базарной площади, они стали смотреть на небо, гадая куда села туча скворцов — то ли в сад отца протоирея, то ли в сад отца дьякона. Так же как сегодня, стала собираться толпа любопытных, которая так же смотрела вверх. Так же кто-то кричал: Так же появилось начальство, пожарные и всё прочее.
— Гм… Ёжиков перелистнул страницу, нашел год написания сего рассказа. — Тысяча восемьсот восемьдесят четвертый. Ё-моё… Больше стал лет прошло.
Ёжиков поспешил дочитать рассказ… В конце Аким Данилыч?- видимо, городовой, попивая вечером лимонад-газес с коньяком, отписывал начальству события истекшего дня со своими присовокуплениями.
.
Ёжиков захлопнул книгу… .
Ёжиков нажал кнопку дистанционного управления — засветился экран. Как раз шла местная вечерняя программа — хроника происшествий. Разбитной репортёр с плохо растущей бородой и скрещёнными на груди руками дежурной скороговоркой сообщал: что? где? кого? сколько?
Ёжиков прибавил звуку: .
Ёжиков почесал затылок:

Александр Замогильнов