Общество

Узелок на память

Полина Тимофеевна Кусургашева

Родилась она 6 мая 1906 года в шорской деревне Протока (ныне поселок Безруково). Окончила 3 класса церковно-приходской школы с похвальным листом, затем 4 класса высшей начальной школы в Кузнецке.

В 1920 году, когда в Сибири начала устанавливаться Советская власть, Полину, как грамотную комсомолку, мобилизовали работать в отдел по борьбе с дезертирством в Подобасском волостном исполкоме, потом по распоряжению Кузнецкого комитета комсомола и отдела образования она поехала учительствовать в поселок Усть-Анзас. В 1924 году по комсомольской путевке отправилась на учебу в Москву. 

046_26_2018.jpg

Полина Кусургашева была знакома с Алексеем Максимовичем Горьким, вхожа в его семью, благодаря ему поступила в аспирантуру, по окончании которой работала в институтах Москвы, преподавала историю партии и философию. Вырастила одна троих детей: двух сыновей и дочь. Сыновья стали журналистами, дочь — археологом, кандидатом исторических наук. Старший сын Максим Дмитриевич Кусургашев, заслуженный деятель культуры, работал заместителем директора радиостанции "Юность". Его сын, Алексей, тоже стал журналистом, это его рассказ о семье и о бабушке.

…Для нее я всегда был "меен палам", "кичиг палам". Это было настолько обыденно, что над переводом я никогда не задумывался — интонация, с которой она их произносила, теплая ладонь на моей макушке, ласковый шепот подсказывали точное их значение. "Меен па-а-лам, кичиг па-а-алам" невесомой периной накрывали меня и в раннем детстве, когда я заходился плачем после истязания горчичниками, и гораздо позднее, когда просыпался у нее, истязаемый тяжелым похмельем. Иных ассоциаций, возникающих с этими словами и интонациями, не было. И у этих слов был свой запах, уютный, домашний, как пирожки с зеленым луком, которые она пекла по выходным дням.

Бабушка моя, Полина Тимофеевна Кусургашева, на московской улице выглядела так же экзотично, как айсор дядя Ваня, чистивший башмаки возле магазина "Табак" в Столешниковом переулке, или кореец Пак с Петровки, или цыганская семья Левченко из театра "Ромэн". Но "нашими людьми" для нее были татары. Иногда она останавливалась и разговаривала с дворником Алямовым. Я предполагал, что они говорят на татарском, однако Алямов часто смеялся и поправлял ее.

Шорская кровь аукается во мне не только анимизмом, но и неким психологическим изъяном, который моя жена сформулировала так: "Ты чересчур доверчив, тебя любой сможет вокруг пальца обвести!" Что есть, то есть. В разные времена это и смущало меня, и злило. Таких, как я, зовут простофилями, всякому обещанию верю, любой фейк принимаю за правду. Но шорец Геннадий Косточаков успокоил меня, объяснив это тривиальной генетикой: "Шорцы считают, что недоверие иссушает душу". Я представил иссушенную душу: колется, хрустит, превращается в труху, пахнет прелым сеном. Несимпатичной показалась мне такая душа, совсем несимпатичной.

…Друзья называли ее Алма, то есть "яблоко". Ее круглолицесть объясняло такое имя-прозвище. Только Назым Хикмет, с которым она в конце 1920-х училась в Коммунистическом университете народов Востока, приходя к нам домой, произносил это на турецкий лад: "элма". А я называл ее "черная бабушка". На детской палитре других цветов для нее не нашлось. Она действительно была черной: смуглая до оттенков черного шоколада, с черными, раскосыми, как у китаянки, глазами и густыми черными волосами до пояса. Экзотической внешностью она поделилась с детьми. Правда, шорскую кровь в моем отце, его сестре и их младшем брате подкорректировали польская, русская, немецкая, а если копнуть глубже, еще черт знает какая кровь. Но восточный акцент заметно преобладал во внешности каждого из них. Однако отец и тетка ассоциировались не с коренными жителями сибирской тайги, а со среднеазиатским базаром, а их младший брат?-?невысокий, тонкокостный и косоглазо-желтолицый — откровенно смахивал на малайца. Во внуках эта экзотика основательно вылиняла, а если и угадывалась, то уж точно не во внешности, а в чем-то ином. У меня, например, в сибаритской созерцательности и любви к восточным сладостям. И лишь в моей младшей сестре Дарье гулким эхом аукнулась шорская порода. Если от бабушки ей досталась узнаваемая шорская внешность, повадки и характер она, на мой взгляд, унаследовала от нашей прабабки Анисьи Алексеевны, единолично управлявшей домом, хозяйством, детьми, внуками. Однако с мужем, как я понял, сладить ей было не под силу. Прадед часто и надолго уходил в тайгу, подчиняясь то ли генетическому зову предков, то ли внутреннему голосу, предлагавшему тайгу как альтернативу будничному прозябанию и деспотизму жены. Допускаю, что это лишь мои неуклюжие домыслы, которые сформировали субъективные мнения, почерпнутые в рассказах бабушки, отца и тетки. Увы, знаю я о своей прабабке постыдно мало. По дошедшим до меня описаниям представляю ее невысокой и сухонькой, как корешок, неулыбчивой и хмурой, с крепко сжатыми губами и в белом платке, как у всех шорских женщин, обмотанном вокруг головы. И вспоминали ее в нашей семье мельком и лишь в контексте хроник моего прадеда Тимофея Михайловича Кусургашева, где прабабка моя всякий раз появлялась, как антитеза ему, как контрастный фон, на котором выигрышно проявлялись колоритность, философичность, мудрость, доброта, хлебосольство прадеда. И даже "грехи" его превращались чуть ли не в деяния праведника, как, например, в истории о том, как в молодости, напившись до одури, едва не зарубил свою жену, а наутро, узнав об этом, схватился за голову, пал на колени перед иконой и дал зарок тридцать лет капли в рот не брать. И ведь не прикоснулся к спиртному! Это ли не сила воли, это ли не настоящий мужской характер, думал я, отбрасывая саму причину, ничуть не думая о том, каково же было моей прабабке, когда он за косы тянул ее к деревянной колоде-плахе.

А вот прадеда в нашем доме вспоминали постоянно. Ссылались на него по поводу и без повода, цитировали, ставили друг другу в пример, создавая для нас, правнуков, яркий мозаичный образ эдакого шорского Генри Торо, Диогена и дзэн буддийского монаха. Правда, Татьяна Кудашева, невестка Майи Павловны Кудашевой, жены Ромэна Роллана, добавила его образу еще одну дефиницию?- аристократ, указывая на такие его черты, как деликатность, сдержанность и спокойствие. Видел я его лишь однажды на старой фотографии, где на коленях у него уселись мой десятилетний отец и семилетняя тетя, привезенные матерью в эвакуацию. В детстве я рассматривал ее, вооружившись увеличительным стеклом, отмечая мелкие детали: аккуратные заплаты на его штанах, заправленных в высокие сапоги, аккуратно обметанные ниткой манжеты, витой поясок. Кажется, я разглядел даже в его бороде крошки табака.

О прадеде я знал если не все, то почти все — от его младенчества до последних дней. Он и его брат Константин были найдены младенцами, ползающими среди тел домочадцев, умерших от тифа. Их нашел, приютил и воспитал дядька Санан, местный бобыль, по прозвищу Бляк. На одной из рук у него были ампутированы отмороженные пальцы, и он пугал детей, тыча культей: "Бляк,бляк!" Вот отсюда и пошло. Был Бляк, как я понимаю, личность по всем понятиям асоциальная и темная. Пушным и рыбным промыслом, как положено было приличному шорцу, не занимался, бортничества сторонился, так как боялся пчел, кедровать не ходил. Зарабатывал на жизнь тем, что был одним из звеньев "эстафеты" на пути беглых каторжников-"бродяжек", которые и платили ему деньги за приют и еду. Примечательно то, что деньги эти он почти не тратил, а, рассовав в старые сапоги и чирики, прятал под крыльцом. Когда прадед спросил, зачем ему деньги, если он их ни на что не тратит, Бляк пожал плечами: "Вроде бы, положено деньги брать. А иначе бродяжки испугаются и приходить не будут…" После его смерти под крыльцом обнаружили несметное количество истлевшей обуви и денег. Был он известен и как удачливый "спиртонос", тайными тропами доставлявший самогон на золотые прииски, где менял его на золото. Дело это было крайне опасное. И если за укрывательство беглых отправляли на каторгу, то со спиртоносами, которых приравнивали к разбойникам-варнакам, разговор был короткий. Горная стража, зорко охранявшая прииски, стреляла без предупреждения. Немало горемык-бутлегеров из Безрукова, Атаманова, Подобасса не вернулись домой.

Был прадед Тимофей Михайлович хорошим охотником, что для шорцев, впрочем, не редкость. Ходил в тайгу и за пушным зверем, и на медведя. Причем на промысел круглый год отправлялся в рубахе, лишь зимой надевая рукавицы, шапку и легкий халат. Были, говорят, у него и свои рыбные "ямы" на Томи и Мрассу. Судя по всему, был он неплохим хозяином: пять-шесть коров, три лошади, полста баранов, не считая кур и уток — правда, скотиной занималась прабабка — и еще держал большую пасеку в березовой роще. Это и стало главной причиной того, что попал он в разряд "классовых врагов" кулаков, и быть ему разоренным и сосланным, если бы не дочь, то есть моя бабушка, которая отправилась на прием к М.И. Калинину. Она и добилась, что дело было пересмотрено. Из статуса "кулак" прадед был переведен в "крепкий середняк". А "середняками", говорила бабушка, в Сибири были все, кроме лодырей. Словом, не тронули его…

Прадед не пропускал ни одной ярмарки в Кузнецке и всякий раз привозил домой какую-нибудь новомодную диковинку: веялку, работающую от ветра, механическую прядилку или разборные "лангстротовские" ульи. В улусе над ним посмеивались, но он не обращал на это внимания, истово внедряя в хозяйство достижения технического прогресса. Причем все это он не покупал, а обменивал на мед, масло сливочное и ореховое, воск, овечью пряжу, резную деревянную посуду. В одном из описаний села Безрукова, найденных мной в Интернете, прочитал, что одним из ":первых шорских предпринимателей и пропагандистов технического прогресса был купец Т.М. Кусургашев". Насчет купца тут, конечно, они загнули, перепутав его с братом Константином. Тот действительно проходил по купеческому разряду, держал двухэтажную лавку, где торговал чаем, пряностями, солью, сахаром, табаком и скобяными товарами. Но за ним числилось и еще одно, куда большее "чудачество". Всех своих детей он отправил учиться — кого в Бийск, а кого в Кузнецк. В улусе кто-то порицал это, кто-то недоумевал. Ладно бы, не раз говорили ему, сыновей бы учиться отправил, так еще и девок в катехизаторское училище определил! Лучше бы ты, Тимофей, новый дом поставил: Но прадед говорил: "Дом сгореть может, а вот то, что в голову заложено, на всю жизнь сохранится". Все его дети получили образование, а большинство, в том числе и моя бабушка, и ее брат Федор, и сестра Елена, стали, как называли в те годы людей с высшим образованием, дипломированными специалистами.

И в шорском улусе, и в соседнем русском селе Безруково — границей между ними была речка Черемза — он пользовался большим уважением. В улусе был бессменным старостой-паштыком, а прихожане храма Николая Чудотворца не раз избирали его церковным старостой и хранителем церковной кассы. Однако все эти, так сказать, чины и регалии никак не повлияли на то, что вместе с другими шорцами и телеутами, был он причислен русским населением к "царским племянникам". Порой в этом прозвище звучала насмешка, порой обида и неприязнь. Объяснение тому было простое: шорцев, как и представителей других коренных народностей, не брали в армию, за строевой лес они не платили, за ними были закреплены охотничьи угодья, на них распространялись налоговые послабления, и было еще немало льгот, которые русское население обошли стороной. Единственное, в чем ущемляли шорцев, так это в спиртном. Царский запрет на торговлю алкоголем среди коренных народностей был строг. А тех, кто нарушал его, наказывали каторгой. Правда, самим шорцам никто не мог запретить делать ячменную брагу-абыртку, но и была та абыртка не крепче пива.

Правда, наивных шорцев повсеместно обижали перекупщики пушнины, не только скупая дорогой мех за копейки, но и прибегая к более изощренному обману. Например, бабушка рассказывала, что был такой период, когда шорцы меняли собольи шкурки на тараканов. Одна шкурка стоила дюжину пруссаков, которые, по утверждению перекупщиков, сулили большое богатство. Мол, чем больше в доме тараканов, тем богаче будешь. И этой усатой дряни в улусе развелось такое множество, что шорцы махнули рукой на богатство, и в лютые зимние морозы настежь распахнули двери своих домов, выморозив избы так, что петли на дверях звенели:

: В молодости, дав обет не прикасаться к спиртному тридцать лет, в старости он все же стал позволять себе заглядывать в рюмочку. Но молодое буйство сменила созерцательная печаль. Отец рассказывал, как, выпив стопку-другую, он выходил на улицу и подолгу сидел, глядя на тайгу, или, провожая взглядом журавлиный клин, вздыхал: "Эх, мне бы с ними…"

Бабушка и отец, вспоминая прадеда, непременно цитировали его, удивляя лаконичностью, но главное — точностью умозаключений. Приведу лишь некоторые, запомнившиеся мне.

"…Солнце дает свет и тепло не только тебе, а всему живому. И собирая ячмень на поле, не мешай сурку и птицам собирать свой урожай. Будь великодушен! С тобой поделились, и ты поделись".

"Жизненный опыт — это те ошибки, которые ты совершил".

"Чтобы быть мудрым, совсем необязательно быть седым".

"К старости видишь плохо, однако больше".

"И бурундука можно довести до ярости, и безрукого превратить в драчуна".

"На охоте возьми столько дичи, сколько сможешь съесть. А если возьмешь больше, что останется твоим внукам?"

"Родительское дело простое: родить ребенка, выучить и отпустить на волю. Все остальное он должен сделать сам".

И бабушка на склоне лет стала конструировать формулировки традиционных понятий. Религию, например, которую в комсомольской юности уверенно называла "опиумом для народа", в старости определила как "нравственную узду человечества". С высоты девяноста с лишним прожитых лет многое ей виделось иначе, чем в юности. Я относил это к опыту прожитых лет. А она одергивала: "Опыт нужен мастеровому, чтобы гвозди заколачивать… А человек к старости не на опыт, который укрепляет лишь житейский ум, должен опираться, а на мудрость". А чем в таком случае, спрашивал я, мудрость от ума отличается? "Умный всегда достойно выйдет из сомнительной ситуации. Мудрый же никогда в нее не попадет!"

Спорил я с ней редко, хотя поводов хватало. Однажды поделился с ней соображениями по поводу грядущих ноябрьских празднеств, ставших "днем национального согласия". Мудрое, мол, решение. Сумели-таки трансформировать разобщенность в единство… А она хмыкнула: "Нет. Уж лучше одна буду. Однажды уже "согласилась", так по сей день жалею…"

Она всегда была категоричной. Нередко утомляла меня однозначностью суждений, как, впрочем, и их парадоксальностью. И то, и другое мешало ей жить спокойно. И вот результат — оглянувшись на прожитую жизнь, развела руками…

В 1924 году по путевке Томского губкома партии как активная комсомолка и представительница малой сибирской народности была направлена учиться в Москву в Коммунистический университет трудящихся народов Востока. Закончив его, отказалась от предложения Луначарского занять пост проректора Института народов Севера в Ленинграде, сославшись на молодость, и продолжила обучение в Институте красной профессуры. А после получения диплома, отказалась от распределения в Якутию, сообщив наркому Ежову, который возглавлял комиссию по распределению выпускников, что учиться в Москву ее направили шорцы, а не якуты, и она вернется на родину. Спор с Ежовым затянулся и закончился ничем. Она пожаловалась Горькому. Горький поговорил со Сталиным. Сталин позвонил в общежитие и успокоил бабушку: "Не волнуйтесь. Поедете работать к своему народу".

Круг ее общения отмечен весьма впечатляющими фигурами писателей (Горький, Бабель, Фадеев, Пильняк, Маршак), полярников (Шмидт, Папанин, Ушаков), военачальников (Якир, Тухачевский, Примаков, Смилга, Блюхер, Охотников). Один из них, Дмитрий Шмидт, вместе с Виталием Примаковым в Гражданскую организовавший на Украине "червонное казачество" и которому Эдуард Багрицкий посвятил либретто оперы "Дума про Опанаса", стал отчимом моего отца и тети. Встречалась она и с Ромэном Ролланом, приезжавшим в Москву, а с женой его Майей Павловной оставалась в приятельских отношениях до самой смерти последней.

Репрессированы были многие из ее окружения. Расстреляли и Шмидта.

Незадолго до войны она вновь вышла замуж за "большую умницу и интеллигентнейшего человека". Но в 1941-м тот сгинул в рядах ополчения под Смоленском. Как и все мыкалась с детьми. Вернулась из эвакуации домой и выбрала "верный кусок хлеба" — преподавала марксизм-ленинизм и историю КПСС в московских вузах. Словом, достаточно традиционная биография… Однако не совсем традиционно прошла эволюцию от яростной проповедницы идей всеобщего братства до скептичного анахорета, хладнокровно анализируя прожитые годы и переоценивая ценности. Неизменной для нее осталась лишь любовь к родине и шорцам, которых всех до единого считала своей родней, радостно принимая знакомых и незнакомых шорцев у себя дома.

Однажды, проявляя сочувствие к ее не очень-то сытой старости, я заговорил о судьбе ее поколения, о несправедливом забвении их заслуг. А она вцепилась сухенькой ручонкой в мое плечо и стала трясти: "Меен палам, есть закон возмездия. За все, что совершишь в жизни, надо платить. Мои друзья юности, Митька Шмидт собственной жизнью расплатились за гражданскую войну и революционную юность. Сами-то голов сколько снесли, сколько жизней погубили! И за это по полному счету заплатили в 1937-м. И мы, старики-пенсионеры, платим свою цену за кумачевые простыни на демонстрациях, за "в едином порыве поднятые руки", за бурные аплодисменты, переходящие в овации, за тупость свою и за подлость… Все так и должно быть. И вот тебе мой совет — держись от стариков подальше. Их будущее уже позади…"

Со стены возле ее кровати, сколько помню себя, на меня смотрел Горький, пряча в усах улыбку. А внизу, словно комментарий к этой улыбке, надпись: "Милая Алма, не верьте старикам, потому что они консерваторы и слишком уверены в незыблемости своего опыта, забывая, что это опыт вчерашнего дня".

…Ее давно уже нет, а вспоминаю я ее едва ли ни ежедневно. И всякий раз слышу: "Меен па-а-лам, кичиг па-а-лам"… 

Алексей Кусургашев Общество 12 Июн 2018 года 1183 Комментариев нет

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.