Культура

Почувствовать божественную красоту

Каждый приезд в Новокузнецк Ильдара САУБАНОВА, а они все реже и короче, — большая радость для любителей музыки. Этой зимой со жгучими морозами он приехал на недельку после сдачи сессии. Ильдар учится на третьем курсе Московской консерватории имени П.И. Чайковского. Сыграл здесь два концерта: один в родной 40-й музыкальной школе, что на улице Братьев Гаденовых, второй — в училище искусств.

В школе главным организатором его выступления был его первый педагог по классу фортепиано, человек, окунувший четырехлетнего ребенка в музыку, Александр Тебякин. Он и вел концерт. И билеты распространял. Александр Викторович настолько разносторонне талантливая личность, что боюсь уйти от главной на данный момент персоны в сторону. 
Был дикий холод на улице, и в школе не было жарко. Но в зале был аншлаг. Чего не было ни в этот раз, ни в предыдущий на концертах Ильдара в училище искусств. Перечислять награды и достижения Саубанова не буду. Скажу только, что он пианист мирового класса. И уже называют его “маэстро”. 
Программа его была почти часовая. Бетховен, 31 соната, опус 110. В трех частях. Это произведение композитор написал, уже будучи абсолютно глухим. Затем Ильдар исполнил сонату Моцарта ре-мажор, вторую и третью части. И наконец, “Венский карнавал” Шумана. 
Не знаю писателя, который бы словами равнозначно заменил нотную запись так, чтобы читатели услышали эту музыку. Саубанова надо слушать. Смотреть на его прекрасные руки. На лицо, страстное и сосредоточенное, по-мужски сдержанное. У него великолепная техника. Он артистичен. И ты чувствуешь, как он выкладывается до донышка. 
31-ю сонату он играл в своей консерватории, на концерте класса профессора Ксении Вадимовны Кнорре. Эти концерты они называют “классниками”. Играют их в малом зале, а вообще Ильдар играл во всех залах Московской консерватории. 
40-я школа, в которой он выучился, для него родной дом. 
На мой вопрос, нравится ли ему играть в своей школе, Ильдар ответил: 
— Конечно. Я даже всегда волнуюсь. Не в смысле паники. Родные стены хоть и помогают, но дают импульс к повышенной ответственности. 
Я познакомилась с Ильдаром, когда ему было 8 лет, после одного из первых его конкурсов. Не пропускала его побед. Про все конкурсы всегда рассказывал мне Александр Викторович. Сам Ильдар стал давать полноценные интервью с начала учебы в Гнесинке. Мы сидели в вестибюле училища искусств после его второго концерта. 
— Ильдар, ты, когда был школьником, не мог ни сесть за фортепиано, если оказывался возле него. Я не однажды это замечала. Такая зависимость у тебя была от инструмента. А сейчас она есть у тебя? 
— Конечно. 
— Вот ты играешь концерт. Я понимаю, что надо так освоить текст, чтобы он был у тебя в пальцах, чтобы он стал полностью твоим, до автоматизма. Ты всегда играешь, даже большие произведения, на память. Надо заработать. Это тоже понятно. Что еще является двигательным стимулом? 
— Только одно и движет — желание играть. Это как попить, когда мучает жажда. 
— Когда ты играл сонату Бетховена, я сидела и думала: как же Бетховен мог, ничего не слыша, написать шедевр? 
— Но есть же внутренний слух. Это знаете как? Когда мы книгу читаем, мы же про себя ее прочитываем. Молча. Но когда мы читаем, у нас внутри какой-то голос есть, который читает нам самим. То же самое, если простым языком выражаться, и у Бетховена было. Но там уже слух был на уровне гениальности. Можно было и не подходить к инструменту. Это как Бах. В конце жизни он ослеп, лежал на кровати и диктовал своему зятю ноты. А тот записывал. 
Я думаю, все эти композиторы — рабы Господа. Они его проводники. Мне кажется, им сверху он диктует, они уже нам, простым смертным, передают. Шуман был дружен с Мендельсоном. Мендельсон исполнял его произведения. У Шумана всего четыре симфонии. Когда Шуман сходил с ума, у него были приступы, он говорил своей жене, что к нему во сне приходят призраки Мендельсона и Шуберта и диктуют ему ноты. В частности, это как-то связано со скрипичным Шумановским концертом. Гениальный концерт. Это его позднее сочинение. Как будто его не было на земле, потом его нашли. Через сто лет этот концерт сыграл Иегуди Менухин. 
Я считаю, что это просто гениальные проводники, которые даны были Земле, чтобы мы могли почувствовать эту божественную красоту. 
Когда мы играем, это же не просто звуки. Мы несем определенное настроение, определенный образ, определенное состояние, даже определенное время во времени. 
— Это очень интересно. Меня волнует еще одна тема. В театре считается какой-то честью вмешаться в автора, внедриться в него и отстранить. Допустим, Чехов написал пьесу, а я ее поставлю по-своему. Текст не трону, но мизансценами, интонацией, костюмами и сценографией так изувечу автора, что от него ничего и не останется. Конечно, так не думает ни один постановщик, он просто “прочитывает” его по-своему. Но результат нередко печальный. В музыке ведь нет этого? 
— Конечно, есть. Например, Чайковский написал ноты, а исполнитель — выходец из Азии — представляет автомат Калашникова, изображая стрельбу на войне. За последние лет сорок, я, конечно, не жил еще, но тем, кто жил тогда, могу доверять. Раньше люди не имели таких технических средств. И сейчас темп овладения большими скоростями перекрыл понимание того, что написано в нотах. И мне в том числе иногда хочется играть какие-то пассажи быстрее, более блестяще. Каждая нота, как черная икра. Но жизнь-то состоит не только из деликатесов. 
— Я, например, думала всегда, что задача исполнителя — приблизиться к гению. 
— Ну да. Нужно изучать его жизнь. Почему здесь — пиано, а затем — форте? Это имеется в виду не тише — громче, а смена в характере. Бетховен был очень импульсивным. Он своего брата чуть не зарезал, когда тот не дал ему денег в долг. Он же хотел жизнь самоубийством покончить. Но что-то его остановило, и он начал творить. Если бы он совершил этот поступок, сейчас бы я эту сонату не играл. 
— Ты сам выбираешь материал или тебе Кнорре предлагает? 
— Зависит от предпочтений. Ксения Вадимовна дает свободу, но и корректирует, что мне больше подходит. Иногда человеку (профессионалу) со стороны лучше видно, что тебе лучше играть. Мы же сами себя можем обманывать. Иногда она какие-то вещи давала мне, я вообще не мог понять, зачем мне это, как мне это играть. Я не играл Равеля. Но потом пошло все. В Барселоне подошел ко мне американец, член жюри, и сказал: “Равель был у тебя неплох”. А потом, когда я вошел во вкус, я действительно понял, что могу рисовать красками: педалью, белыми и черными кнопками, рисовать какую-то воду или муть. Всегда хорошо пробовать себя в разных стилях. Если сразу не получается, не значит, что это не твое. Но к этому надо прийти. В последнее время я понял, нужно со всех сторон себя улучшать. Не только музыкой заниматься, а разбираться и в других видах искусства. Научиться отличать Моне от Мане. У Ван Гога один мазок, у Гогена — другой. Все это, кстати, очень увлекает. 
Татьяна Тюрина. Владимир Пилипенко (фото) Культура 12 Фев 2019 года 731 Комментариев нет

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.