“Небесную чашу боясь расплескать”
О сборнике стихотворений Александра Раевского “Стеклянная лестница в небо”
Лучшие стихи Александра Раевского, написанные за сорок лет, останутся в силе и правде.
А.Г. Балакай, доктор филологических наук, профессор.
Сборник стихотворений Александра Раевского “Стеклянная лестница в небо”, изданный в Кемерове в 2011 году, объединил как его лучшие стихотворения, изданные в предыдущих сборниках, так и стихотворения, написанные уже в первое десятилетие нового, XXI века. Сборник составили три раздела: “Ласковая высь”, “В краю, простуженном насквозь” и “Надежды крестик золотой”. Первый раздел вобрал в себя стихотворения конца 60-х, 70-х и начала 80-х годов, второй — конца 80-х и 90-х, третий - уже 2000-х. Своего рода три эпохи в жизни и истории страны, как они отразились в сердце, сознании и творчестве поэта.
При этом в стихотворениях поэта, опять-таки в соответствии с русской классической традицией, приоритет отдан выражению внутреннего, душевного состояния лирического героя, духовное преобладает над телесным и физическим, не говоря уже о меркантильном.
Совершенно закономерно появление в сборнике стихотворения “Слепой человек” как выражения крайней степени трагизма человеческого бытия, максимально мобилизующего все внутренние, духовные силы человека и позволяющего утверждать превосходство внутреннего над внешним не в бытовом, конечно, плане, а в философском, экзистенциальном. За этим образом стоит мощнейшая традиция и мировой, и русской литературы, ближайшая ассоциация — это стихотворение Н.А. Заболоцкого “Слепой”. И это ни в коем случае не подражание, а включение в важнейший нравственный принцип бытия, выраженный в заключительной строфе стихотворения нашего автора:
Когда загрохочет проснувшийся город
И ринутся толпы удачу искать,
Он мимо идет —
напряженный и гордый -
Небесную чашу боясь расплескать.
Отсюда у поэта такая высокая требовательность к себе внутреннему, к своей душе. Она звучит в абсолютном большинстве стихотворений сборника, об этом еще будет возможность упомянуть, а в этом первом разделе сборника очень хорошо выражена в стихотворении “В мартовском лесу”. И снова: нелицеприятный смотр душе, своей жизни, как она сложилась, происходит у поэта не где-нибудь, а в мартовском лесу, в преддверии вечного пробуждения природы, ненарушимой жизненной цепи:
Я этот март запомню непременно,
Я этот миг у сердца сберегу:
И шар Луны, огромный непомерно,
И снег в лесу, и пятна на снегу…
Это зачин стихотворения. И вот его концовка:
И круг Луны,
И холодок бессмертья.
И я в лесу…
Задумчивый такой.
Обратите внимание на последнюю строчку, на ее скрытую самоиронию в общем контексте стихотворения. Она очень характерна для творческой манеры Раевского, она никогда не дает ему впадать в пафос и вставать на ходули поучительства.
В этой связи заслуживает внимания и такая значимая особенность творческой манеры поэта, как чувствование и сознавание жизненной диалектики, единства ее противоположностей. Это хорошо заметно при обращении его ко всем темам: личным ли, общежизненным, остро социальным, как во втором разделе сборника.
Что касается стилевых доминант лирики Раевского, то важнейшая из них — это краткость, сжатость выражения переживаемого чувства и экономность использования выразительных средств. Это характерно для большинства стихотворений сборника, и в этом свойстве его лирики есть самые настоящие удачи.
Вот, например, одно из таких стихотворений — “Две луны”. Совсем не случайно не один местный композитор положил это стихотворение на музыку и с удовольствием исполняет.
Две луны
Взойдя над пастбищами низко,
Стыдливо прячась в пелену,
Луна посмотрит на киргизку,
Ну а киргизка — на луну.
Пасутся кони где-то близко,
Проемы юрт освещены…
Луна скучает без киргизки,
Ну а киргизка — без луны.
Дымит кизяк. С пахучей миской
Возникнет чудо предо мной.
Луна прелестна над киргизкой,
Ну а киргизка — под луной!
Блокнот царапаешь огрызком,
Нерусской тайною томясь,
Вдали — луна, вблизи — киргизка,
Какая здесь взаимосвязь?
Стихотворение пронизано живым и вполне понятным человеческим чувством. Притяжение двойное — и легендарное лунное, и живое притяжение молодой красивой девушки. А в стихотворении - ни одного эмоционально окрашенного эпитета. Имеющиеся на всё стихотворение два прилагательных сугубо функциональны, а единственное эмоционально окрашенное определение “прелестна” отнесено и к луне, и к девушке. Внутреннее движение чувства напряжено, а ни одного глагола, обозначающего движение, нет, а те, что есть, выражают только состояние (особенно в строке “блокнот царапаешь огрызком”). Эмоционально окрашенное наречие “стыдливо” определяет состояние, конечно, не луны, а лирического героя, девушки и вообще всей создавшейся ситуации. Ритмическая мелодия создана четким, без нарушения, размером (трехстопным ямбом) и четким чередованием мужских и женских ударных окончаний в каждой строфе, а отсутствие монотонности в звучании достигнуто наличием в каждой строчке одного-двух пиррихиев (пропусков ударений, положенных по схеме), что придает стихотворению свободное, естественное звучание.
И наконец, в стиле Раевского, эта спасительная самоирония, придающая стихотворению особенный шарм. Вот такой, не побоюсь сказать, микрошедевр. Буквально просится для анализа стихотворение “Казашка”, столь же живое, непосредственное и в то же время не о пустячке житейском, а об интересном и значимом явлении бытия. Возникающая сразу ассоциация с пушкинским стихотворением “Калмычка” совершенно оправданна и закономерна. Кстати, еще один повод вспомнить о “всемирной отзывчивости” и Пушкина, и всей русской классики, традиции которой Александр Раевский удачно воплощает. Жаль, такому анализу препятствует объем статьи.
Нельзя не согласиться с таким суждением профессора-филолога А.Г. Балакая: “Александр Раевский — русский поэт. Этими двумя словами, по сути, все сказано”. Хочется и присоединиться к этому мнению, высказанному еще до издания рецензируемого сборника, и по мере возможности продолжить наблюдения, сделанные Анатолием Георгиевичем в его очень содержательной статье (“Огни Кузбасса”, № 3, 2006 год). Название, данное автором сборнику — “Стеклянная лестница в небо”, — это заключительная строчка из стихотворения “Бабушкины слова”. Тоска по идеалу (подчеркну: не по материальному благополучию, а по духовному, по высшей божьей справедливости) — одна из основных черт русского национального менталитета. Она оплодотворила сюжеты русских сказок, в которых высшая справедливость всегда в мечтах и в стремлении к ним. В стихотворении автор вспоминает детство — сакральную пору в жизни каждого человека — и бабушкину сказку о волшебной стеклянной лестнице в небо, по которой можно забраться в гости к Богу. Вот срединная строфа этого стихотворения:
Я к березе не раз приходил,
Никакой там стремянки. И все же
Не стихала надежда в груди —
Взмыть к тебе, о неведомый Боже!
Не затем, чтоб просить о судьбе,
Только взрослые верят в такое,
Просто облако выбрать себе,
Лечь на пузо и плыть над землею…
Это ж чудо! — легко пролетать,
Голубой высоты не бояться,
От восторга ногами болтать
И от радости звонко смеяться!..
Я все речки внизу разгляжу,
Все леса, города, огороды,
С неба пашням рукой помашу,
Крикну:
“Здравствуйте!” мирным народам…
Это и есть то, что Есенин назвал “мечтать по-мальчишески в дым” и что закладывает краеугольный камень души. Счастливо найден автором этот образ и многое в стихотворениях сборника определит.
Без этой светлой веры в душе, без этого столь отчетливо выраженного национального начала не было бы и столь острого, драматичного переживания тех перемен в жизни страны, которые найдут свое поэтическое отражение в стихотворениях второго и третьего разделов сборника, написанных во второй половине восьмидесятых, в девяностых и в 2000-х годах. Давно было сказано, что когда рушится мир, трещина проходит через сердце поэта. Мир рухнул: развал страны, неслыханное не только в русской, но и в мировой истории ограбление народа под видом приватизации и ваучеризации, крушение и извращение нравственных ориентиров под прикрытием “свободы, сколько унесете”, а сколько людей потеряли не просто работу и сбережения, - потеряли себя… Как тут не вспомнить есенинский русский вопрос:
Ну кто ж из нас на палубе большой
Не падал, не блевал и не ругался?
С какой новой силой снова загорелись вечные русские вопросы: “Кто виноват?” и “Что делать?” Для русского поэта — как то уже не раз было — непременное чувство вины и ответственности. Вот из стихотворения “В глухое время непогоды”.
В избе тепло не сберегалось,
Сквозило вечностью извне,
Занудно женщина ругалась.
В ответ ей — волны перегара
И бормотание во сне.
Мирок замызганный и нищий,
И сколько их, таких семей,
Где лень сплелась со скукотищей,
Где все ответы в брани ищут,
А на плите бурлит и свищет
Ведро с картошкой для свиней.
Неистребимый запах смрада,
Стаканы, мутные слова,
Нет ни просвета, ни отрады…
Да на хрена все это надо,
Чтоб я за них переживал!
Ругайся, баба! Рушьтесь, своды!
Лежи ты, пьяница, пластом!
Тут сам закис от несвободы
И средь кусков пустой породы
В глухую пору непогоды
В грязи валяешься
Листом.
Да, грубо. Да, непоэтично. Но вспомним опять русского классика, уже Некрасова:
Не русский взглянет без любви
На эту бледную, в крови,
Кнутом иссеченную музу.
Тем более что, отрекаясь “за них переживать”, поэт именно за них, больше чем за себя, переживает. Реакция поэта на происходящие судьбоносные события — в его слове. В стихотворениях Александра Раевского меняется лексика, меняется интонация, меняется сама жанровая природа, когда вторгается в стихи острое публицистическое начало, когда впору вслед за противниками Маяковского вопрошать: “Поэзия где ж? Одна публицистика!” Фантасмагория происходящих событий, неслыханный грабеж, ложь, произвол властей и новых хозяев жизни может быть отражен только в произведениях со смещенной или вовсе фантастической, сказочной основой. Отсюда появляются такие произведения, как “Нехороший сон”, “Охотничья история” (разговор охотника с волком”), “Сказка про Степана-молчальника и большого начальника”, “Сказка про белого бычка и невезучего мужика”, “Скоробогач и кот”.Они, конечно, остры, они выношены и выстраданы, они полны “мнением, да, мнением народным” (Пушкин), но к лирической поэзии их трудно отнести.
Казалось бы, живет русский человек, русский поэт “во глубине сибирских руд”, в Кузбассе, и в решении судеб страны его не только никто не спрашивает, но и вообще не замечает, а у него глубокая и острая тревога и печаль за общую судьбу развалившейся страны.
Перед концом света
Глянет синими в небо тусклое,
Грусть — печали долив стакан.
На земле своей горькой, русской
Он последний из могикан.
Жили плохо, за всех платили,
То беда, то опять война…
И победы, увы, не сплотили,
Подколодных пришли времена.
Русь народам не стала светочем,
Ни спасибо тебе, ни прощай —
Каждый сам по себе. Больше незачем,
Некем, некого ей защищать.
И какой емкий и точный образ находит поэт в четырехстрочной миниатюре “Судьба России”:
Вчера, сегодня и всегда:
Делясь на тесные колонны,
Текут в историю года,
И все — штрафные батальоны.
Столь же краток и глубок и столь же насыщен мощным историческим и литературным смыслом образ, взятый у бессмертного Гоголя:
Русь-тройка полями летела, неслась,
А в бричке холеная тушка тряслась
И круглое личико — Чичиков.
Русь-тройка поныне по свету летит,
А кто в ней, друг дружку пихая, сидит?
Побей их родимцем!
Все те ж проходимцы…
Какая народность оценки и какая народность отношения к ним: всего лишь “побей их родимцем!”. Вспоминается еще и рассказ Шукшина, герой которого вдруг задумывается, а кого же везет легендарная Русь-тройка.
Еще об одной стороне творческого облика Раевского как русского поэта задумываешься, дочитывая сборник. Глядя в наше центральное телевидение, отчетливо понимаешь, что в московских либеральных верхах и у многих членов правительства понятия “народ”, “родина”, “патриотизм” стали в лучшем случае чисто номинативными, формальными, а в худшем — ругательными, наравне с “быдло”, “совки” и “ватники”. И если, пользуясь словом Некрасова, “в столицах шум, гремят витии, кипит словесная война”, то “здесь, во глубине России”, не просто “вековая тишина”, а подлинная глубинная народная жизнь. И русский поэт Раевский ее выражает в строках часто точных, метких, кратких и содержательных. Во многих стихотворениях, написанных в “лихие 90-е” и в начале 2000-х встают образы и ситуации конкретные, но пройдя через сознание и сердце поэта, они приобретают обобщенный, собирательный смысл. В стихотворении “Начало тревоги” это:
…Снова вороны сидят, терпеливо ждут;
это не страна — противень горячий,
В том конце скулит нужда, в том —
поют, жуют…
До беды, как до воды —
как бы не опиться! —
Смотрят мутные глаза долго и в упор,
Худо, если желтый дым
из зрачков сочится,
Худо, если под скамью снова лег топор.
Образ топора, один из знаковых в русской литературе, появляется и в стихотворении “Мужик-91”, хотя и в другой уже огласовке:
То ли в партию, товарищи, вступать?
То ль образ за черной баней откопать?
Глубокий подтекстовый смысл приобретает и образ голубей в одноименном стихотворении. Во время пожара в сельском клубе они падают, обгорелые, на головы пожарных. Затекстовые ассоциации, связанные с образом этой птицы, очень обширные: это и голубь мира, и посланник Бога, и образ детства (“Прощайте, голуби!”), и символ мира и кротости. Лирический герой пытается спасти хотя бы одного из них, и закономерен его вопрос к России:
Что ж так, матушка, часто пылаешь,
Не жалеешь своих голубей?
Пейзажи и состояния природы чаще всего таковы:
Гнилое, гибельное лето,
В лесу, как в стойле, неуют;
Дорог расхристанные ленты
Славянской скукой отдают…
Или:
…А небо все тащит и тащит
Серый шинельный хлам.
В этой обстановке даже у поэта
Рифмы гаснут мотыльками…
Белым саваном листок.
Интересным, при всей непритязательности и грубоватости, представляется стихотворение “В пивной” 2005 года. Оговорюсь только, что слово это, как и слово-синоним “кабак”, является очень емким образом — хронотопом в русской литературе. Начиная от лермонтовского:
И в праздник, вечером росистым
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужиков.
А дальше будет и кабачок Притынный в рассказе Тургенева “Певцы” из цикла “Записки охотника”, там изливают душу в пении русские мужики. И кабак у Достоевского в “Преступлении и наказании”, где исповедуется Мармеладов Раскольникову. И кабак в “Братьях Карамазовых”, где Митя рвет и чистит душу свою. И лирический герой Есенина “идет, головою свесясь, переулком в знакомый кабак”. И Маяковский в обращении к погибшему Есенину напишет: “Ни тебе аванса, ни пивной — трезвость”. И Высоцкий, тоскуя, скажет:
…И ни церковь, ни кабак —
Ничего не свято…
Нет, ребята, все не так.
То есть это место, где русские люди не столько пьют и едят, сколько по-своему ищут истину. Именно в этом контексте стихотворение Раевского.
В пивной
Ну чего вы, дурни? Ну чего вы, братцы?
Я спросил лишь только, от какой тоски
Беспробудно пьете, ходите в засранцах,
Где же ваша гордость, честь и кулаки?
Я хотел лишь малость
в жизни разобраться,
А вы сразу матом, а вы сразу драться!..
Чем вас так обидел, мужики?!
Отличное стихотворение. В подтексте еще ведь и мысль, что для простого русского человека, не искаженного тяготением к “европейским ценностям”, вопрос о национальном достоинстве, как и о личном, - это вопрос больной и острый.
Вообще я должен сказать, что лирические миниатюры у Александра — это чаще всего его творческие удачи. Они, как правило, хорошо вызрели, отстоялись в слове и смысл имеют более широкий, чем сказано в тексте. Это и уже процитированное “В пивной”, и упомянутое “Русь-тройка летела”, и “Преданный”, и “Шла дорога — от села”, и “Судьба России” и другие. Остановлюсь еще на миниатюре “1812-й год”.
Среднерусские равнины —
Вены рек. Холмы, поля.
Тучи. Избы да овины.
Шлем былинный в ковылях.
Звякнет дальняя церквушка,
Тонко тронет слух Христа,
И — покой, лесной кукушки
Сонный счет… А где-то там —
…Разноцветным ручейком,
Дать отпор Наполеону
Шли походные колонны,
Шли Знамена и иконы
Мимо пушкинских окон.
Во-первых, в стихотворении очень органично выразились и соединились художественное пространство и художественное время. То и другое составилось из слияния прошлого и настоящего, современности и истории. Во-вторых, отбор примет того и другого, осуществлен автором строго, четко и естественно, без натуги. И в-третьих, даже ненавязчивая звукопись стиха работает на его смысл.
И наконец, было бы странно, если бы в стихотворениях нашего автора не нашел воплощения мотив исповедальности, покаяния и раскаяния, без чего трудно представить вообще жизнь русского человека. По крайней мере, если судить об этом по произведениям русской классики. Наиболее полно выразилось это в стихотворении, обращенном к другу-поэту, рано ушедшему из жизни, Николаю Николаевскому “Молчаливый разговор”. И в стихотворении “Позднее прозрение”, посвященном памяти, пожалуй, лучшего русского поэта конца ХХ — начала XXI века Юрия Кузнецова.
В обращении к собрату по перу Раевский высказывает суждения горькие и предельно искренние о сложной судьбе обоих, о распаде творческих иллюзий, не перекладывая вину на обстоятельства, не обеляя себя. Тональность стихотворения беспощадная и лексика весьма нецеремонная. А в “Позднем прозрении”, обращаясь к памяти большого мастера, автор суровый суд над собой соотносит с судьбой страны, со своей ответственностью перед “шестой частью суши”, с надеждой хоть чем-то малым быть ей полезным. Вот концовка стихотворения:
…О, шестая, седая часть суши,
На коленях прошу и молюсь:
Не откидывай грешную душу,
Может, в чем-то еще пригожусь.
Жил погано, не думал о смерти,
Уж прости, если можешь, за все,
Вдруг еще окажусь тем, последним,
Кто в ладонях воды поднесет…
Вот пробило! В больное родное
Впился думами — не оторвать,
Так своей захлебнулся виною,
Так смертельно боюсь умирать.
Много горьких слов и мыслей в последних стихотворениях сборника “Стеклянная лестница в небо” и их ничем не перечеркнешь, если только, как раньше говорили, “не отступать от правды жизни”. Но я хотел бы закончить свой очерк о сборнике мыслью о том, что основной, ведущий пафос стихотворений Александра Раевского не выразить каким-то однозначным определением. Многогранна и тематика, и стилевая манера, сложно авторское отношение к окружающему миру, к происходившим и происходящим в стране событиям, разнообразны суждения о себе и людях и о своем призвании как человека и как поэта. Можно все-таки попытаться выделить какую-то равнодействующую. Это утверждение сложности, радости и горечи жизни. Это приоритет духовности над меркантилизмом. Это приоритет народных начал и принципов в понимании и осуществлении жизни. Это добрая ирония в отношении к себе самому и своему лирическому герою. Это уверенность в торжестве жизни.