“Мы будем жить с тобой вдвоём”

Мне уже приходилось выражать свою полную солидарность со словами В.В. Маяковского: “Мне в действительности одно только нужно: чтоб больше поэтов, хороших и разных”.

И в этой статье хочется рассказать об интересном поэте и человеке, живущем в нашем городе, — Владимире Угрюмове. Так сложилось, что впервые я его увидел мальчиком-девятиклассником, очень интересующимся литературой и пробующим писать стихи.

После школы он окончил литейный факультет СибГИУ (тогда СМИ). Однако интерес к художественному слову и поэтическому творчеству у него оказался настолько силен, что в 1996 году он поступил заочно в Литературный институт имени А.М. Горького на отделение поэзии в семинар поэта В.Д. Цыбина. Публиковался, в 1998 году был принят в Союз писателей России. В 2001 году окончил Литинститут. Тогда же начал заниматься исследованием языка и стиля малоизученного классика русской литературы С.Т. Аксакова и в 2010 году в диссертационном совете Литинститута защитил кандидатскую диссертацию по теме “Стиль прозы С.Т. Аксакова”, получил ученую степень кандидата филологических наук. Диссертация была им подготовлена под руководством заведующего кафедрой русской классической литературы Литинститута, профессора, заслуженного деятеля науки РФ Юрия Ивановича Минералова, недавно, к сожалению, ушедшего из жизни. Кстати, Ю.И. Минералов — тоже коренной новокузнечанин.

В 2012 году В. Угрюмов подготовил и выпустил монографию “Смыслы и ценности мировоззрения русского человека в произведениях С.Т. Аксакова”, очень высоко оцененную рецензентами — доктором философских наук А.Э. Савиным и профессором В. Финкелем из университета Филадельфии. Они отмечают глубину этого исследования, указывающего на ассоциативные и интонационные переклички произведений Аксакова “Семейная хроника” и “Детские годы Багрова-внука” с Ветхим Заветом и Евангелием, что подтверждает мнение М.М. Пришвина о “богоданности книг Аксакова”. Отмечают рецензенты и необычайно острое чутье автора монографии к художественному слову, оригинальность и самостоятельность его суждений.

В настоящее время В. Угрюмов — доцент кафедры философии СибГИУ, ведет занятия по философии и культурологии, продолжает исследовательскую работу. В 2013 году он собрал материал и выпустил уникальную в своем роде книгу “Ю.В. Грдина — отец русских рельсов” о нашем земляке, профессоре СМИ и гениальном металловеде. Главным редактором книги выступил ректор СибГИУ, профессор Е.В. Протопопов.

Естественно, Владимир продолжает писать и стихи, сейчас он готовит к изданию сборник стихотворений 2010 - 2014 годов. Хочется представить читателям этот сборник. Снова напрашивается афоризм Маяковского: “Поэзия вся — езда в незнаемое”. А “незнаемое” — это и отношения человека с Богом, с природой, с окружающими людьми, наконец, — собственный внутренний мир. Как сказал другой великий поэт: “Я знаю всё, но только не себя”. Можно безошибочно утверждать, что всё поэтическое творчество В. Угрюмова направлено на познание человеческих взаимоотношений и себя в этом мире. Эту сложнейшую задачу ставит перед собой практически каждый поэт, только степень погруженности в разные аспекты этой задачи и способы решения абсолютно индивидуальны и определяются опять же индивидуальными факторами: складом личности, образовательным уровнем, степенью таланта и т. п.

В стихотворениях Владимира Угрюмова прежде всего обращает на себя внимание очень глубокая погруженность в свой внутренний мир, стремление идти сквозь сложности души, потрясенной сложностью мира. Как он пишет, “как Прометей, с огнем в руке, чтоб люди знали, что есть тьма”. И при этом главного собеседника видеть в себе, ссылаясь на Эсхила:

“Мы будем жить с тобой вдвоем”, —

Говаривал себе Эсхил.

Позиция уязвимая, но кто скажет, что она не имеет права быть? К тому же именно эта позиция выводит его стихотворения на уровень философской лирики, отсекая описательность, бытовизм, политику, общие слова о красоте природы, очаровании любимой девушки и т. п. Душа лирического героя напряжена мыслью и чувством, она чутко вслушивается в музыку бытия, но эта “масштабная мелодия страны” не рождает бодрости и оптимизма. Напротив, в ней больше слышится принужденность, внутреннее неблагополучие, рождающее то ли глубокий пессимизм, то ли искреннюю печаль:

Слышится масштабная мелодия страны,

И все плясать решительно должны

И верить, что вокруг шумит страна,

Не осень и уж точно не весна.

Так слышится мне в тишине ночной:

Все пляшут неустанно, вразнобой,

Поют на непонятном языке

Все тут вблизи и там вон вдалеке…

И только где-то тихо над страной

Ребенок плачет, споря с тишиной.

Это упоминание о слезе ребенка, заставляющее вспомнить Достоевского, указывает на уровень, масштаб авторских раздумий об окружающем бытии. Его внимание сосредоточено не на реальных картинах и сценах быта — они в подтексте, а в стихе — попытка осмысления видимого и переживаемого на уровне более обобщенном, близком к философскому, и попытка выражения своего к этому отношения.

Опора на русскую литературную классику, обостренное чутье к художественному слову и образу позволяют автору сказать многое в коротких строках благодаря ассоциативной природе художественного слова. Сошлюсь на такое вот стихотворение:

В условиях полного быта

и здравия. Как тут не жить?

И люди живут шито-крыто,

Презренные крылья сложив.

Рвут душу свою и рубаху

и бьют опустевшую грудь.

Отечества приторный запах

не очень-то тянет вдохнуть.

То глянут на небо неспешно,

то выпьют и снова нальют.

И косточками черешен

настойчиво в ближних плюют.

Стихотворение не рождено, конечно, бездуховной жизнью, наступившей в обстановке относительного материального благополучия и потребительства, когда сложены за ненадобностью “презренные крылья” души. А вот последние две строчки, концовка стихотворения, неожиданно и интересно углубляют его смысл. Они устанавливают ассоциативную связь с проблематикой рассказа А.С. Пушкина “Выстрел” из его цикла “Повести Белкина”. Герой рассказа Сильвио, романтический красавец и супермен того времени, стоя под дулом пистолета на дуэли, достает из фуражки в своей руке черешни и сплевывает косточки, выражая этим полное безразличие и презрение и к своему противнику, им оскорбленному, и к своей судьбе, к возможной смерти. Он не знает, каким острием повернется к нему судьба в финале рассказа, заставив горько сожалеть и о своей душевной слепоте, и о своем высокомерии к окружающим, а читателям предлагая вот уж скоро 200 лет задумываться о подлинных и мнимых ценностях жизни. Эта литературная аллюзия приобретает в стихотворении подтекстовый нравственный смысл, почти неведомый уже современному потребительскому рациональному сознанию.

Есть и перекличка с Блоком, с его раздумьями о “страшном мире”, о пустоте и бессмыслице бытия, в частности, в его стихотворении “Ночь. Улица. Фонарь. Аптека.//Бессмысленный и тусклый свет…”. Одно из стихотворений нашего автора завершается строфой:

На земле фонарь и улица,

Свет. Зачем мне этот свет,

Если он рекомендуется,

А его под небом нет.

Естественно, для выражения своего мировидения обращается В. Угрюмов и к библейской символике. Едва ли отнесешь его к людям глубоко верующим, но присутствие Бога в его сознании как символа нравственной высоты ощущается постоянно. Это позволяет автору, говоря о бездуховности, агрессивности, суетности окружающего мира, воспринимать это как нарушение вечных божественных заповедей людьми:

Мы — молитва твоя неудачная.

Мы появляемся там, где ты руки умыл.

Мы — все то, что отсутствует. Мы — тишина.

Не давай нам случайные имена.

При этом лирический герой поэта менее всего устремлен на обличительство и морализаторство, а более всего на познание себя, мира, сознавая при этом и свою внутреннюю зыбкость, неопределенность, но и готовность размышлять, всматриваться, слушать — хотя опять-таки более всего себя, свой внутренний голос:

…И чувствую, нехорошо мне.

И чувствую — радостно видеть

Всех страждущих и приглашенных

Пожить всякий день без обиды.

Пожить, потолкаться у цели,

У самого синего моря.

Вставать с неподъемной постели,

Ложиться, зверея от хвори.

“У самого синего моря” — аллюзия на сказку “О рыбаке и рыбке”, на то, что, несмотря на все наши желания, жизнь часто оставляет нас у разбитого корыта, - особенно примечательна и даже, я бы сказал, безжалостно оптимистична:

И пусто в пространстве и тесно.

Уныло, не жарко, прохладно.

И ветер прямой и отвесный.

И вглядываюсь… И надо б

Одним дуновением легким

Развеять и тело, и душу.

Вот ангел в линялой ветровке:

“Входи, говори, буду слушать”.

Этот внутренний голос (“ангел в линялой ветровке”) по всем стихотворениям сборника полон неопределенности, сомнений, недосказанностей. Выражается это и в содержании стихотворений, не всегда внятных по смыслу, и в некоторых элементах организации стиха. Так, например, в некоторых стихотворениях обилие переносов предложений за пределы поэтической строки или даже строфы, что часто ломает логику развития поэтической мысли (так называемый “анжанбеман”), обилие недоговоренностей (“…и надо б..”, “кабы”, “кажись” и т. д.). Как правило, в большинстве стихотворений сборника ударные концовки, которые даже не очень внятный стих завершают достаточно отчетливо, концентрируя в себе накопившуюся энергию стиха. Но иногда и само стихотворение своеобразный смысловой ребус, и соответствующая концовка:

Не помню. Нет, помню. Опомниться бы.

Взгляд поэта, устремленный в глубину вещей и явлений, остр, и способ выражения увиденного может приобретать очень нетрадиционные формы, тяготеющие к фантасмагориям.

В традициях русской литературы это уже было и имеет право быть, когда рассудочный разум не столько не может что-то истолковать, сколько не считает нужным это делать. Достаточно вспомнить фантасмагории Гоголя, видевшиеся ему в петербургских туманах. В стихотворениях В. Угрюмова появляется и образ клоуна, играющего с собою в слова, и видение двоих, сосуществующих в одном, то есть разных ипостасей одной личности (стихотворение “Двое”), и такой вот странный, нереальный, но вполне многозначный персонаж:

А если смотреть, то увидишь немало…

Но я не об этом. Я так, ни о чем…

По улице шел дурачок Чопопайло,

Смиренный, простой, городской дурачок.

Ни сытый любовник, ни пьяный похабник,

Ни скептик, ни циник, ни в церковь подлец,

Ни, убранный пышно, директор, и как бы —

Ни — в лес по грибы — многодетный отец.

Ни — вот же еще — депутат-недотрога,

Ни вор по кривой, ни профессор на грех,

Ни правозащитник, ни голос народа.

Он сам по себе, сумасшедший за всех.

Я не знаю, может быть, если все “ни” заменить на “и”, то стихотворение точнее выразит задуманный автором смысл, а может быть, что это вовсе не так. Важно другое: что для поэта окружающая реальность — это не просто данность, в которой он живет, это еще и возбудитель его творческой фантазии, которая, конечно же, связана с реальностью тысячами нитей, но живет часто по своим законам. Творческое воображение образует вторую, художественную реальность, для поэта не менее дорогую и значимую, чем первая. Тем более что принадлежит она только ему. Владимир говорит об этом:

…Я подумаю, думать не сложно:

О несметном, копаясь в душе,

О возвышенном, пустопорожнем,

Невозможном возможно уже.

Нестерпимом, родном, вековечном…

Думать буду о птицах и псах,

Обо всем, что припомню за вечер,

И сожгу, словно сор, в небесах.

Поэт свободен в своем творческом самовыражении, и никто не вправе заставить его жить и писать не так, как он хочет и может. Но это если бы он жил не среди людей и реальных жизненных обстоятельств, жестко диктующих ему необходимость быть понимаемым и если повезет, то и интересным возможно большему числу читателей. Занятие поэзией — зона повышенного риска. Не зря же такой разбитый жизнью блестящий талант, как Николай Дубцов, справедливо утверждал, что “не она (поэзия) от нас зависит, а мы зависим от нее”. Очень хочется пожелать Владимиру творческих удач, большей определенности в выражении своих раздумий и переживаний, более четкой реализации своего редкого дара чувствовать глубину художественного слова и образа, более тщательной и строгой работы со стихом. Это добровольно взятый на себя крест любого поэта, коли уж “попал он в цех задорных людей, я коих не сужу, затем что к ним принадлежу”, — как писал великий Пушкин.