Квасный патриотизм

Максим Евстропов с утра чинил старенький транзисторный магнитофон. Солнечные лучи упирались в письменный стол, поджаривая радиодетали и нехитрый инструмент, вспыхивая на облезлой фальш-панели и на никелированном медицинском пинцете.
Наконец-то дошли руки — катушечный валялся под кроватью уже пятый год. Повод наладить его был веским. После многих лет поиска Максим всё-таки нашел магнитофонную запись того самого концерта Владимира Высоцкого, на котором ему посчастливилось быть.
Он вспомнил — февраль семьдесят третьего, когда в город приехал (представить трудно!) сам Высоцкий. Увидев в местной газете более чем скромное объявление, Максим счёл это неуместной шуткой редакции. На следующий день, взяв отгул, с утра был на крыльце драмтеатра. Несмотря на ранний час, народу пришло видимо-невидимо. Но вот дубовая дверь открылась и… Дальше, наверное, нет смысла и пересказывать — Максим мог бы сравнить это с фильмом Евгения Евтушенко, увиденным много лет спустя. Фильм назывался . Когда Максим смотрел его по телевизору, его охватило какое-то странное чувство: он уже видел всё это, более того, сам чувствовал этот напор толпы ребрами. Потом догадался: так же было за билетами на Высоцкого. Заветный билет он тогда так и не купил. Толпа подняла его, здорового двадцатилетнего парнину, понесла и больно шваркнула о мраморную колонну. Он вырвался из лап чудовищной человеческой стихии без шапки, без шарфа и пуговиц.
, — философски сказал себе Максим и так, косматым, пошёл домой. Но на следующий день судьба всё же улыбнулась ему лучезарной улыбкой.
Какой-то псих, очкарик-студент окликнул его на улице и предложил (с ума сойти!!!) билет на Высоцкого. У него, видите ли, перенесли экзамен и он не может (давай быстрее билет!) пойти на концерт. Псих в квадрате!! Экзамены приходят и уходят, а Высоцкий — раз в жизни…
Где только Максим не искал потом эту плёнку: и у записных коллекционеров бардовской песни, и в городском КСП. Обращался и к тогдашнему звукорежиссёру театра, где выступал Высоцкий. Должна же быть!
Запись существовала, но… выхолощенная парнями из КГБ, после обыска на квартире звукорежиссёра. был стёрт. Остались только песни без характерного Володиного комментария. А как он говорил! Каждое его слово, каждая интонация его голоса била под рёбра. И какой сарказм! Какой неудобоваримый для властей юмор!
Максим помнил, что в первых рядах тогда сидели ребята с переносными катушечными магнитофонами. Затаив дыхание, с неописуемым восторгом они тянули коробочки-магнитофоны туда — на сцену, к своему кумиру. Владимир Семенович, помнится, ещё завёлся с одним, который громко щёлкал переключателем.
Как гордился тогда Максим, что именно в его родном городе Высоцкий выступил с афишей, кажется, первой тогда в его жизни. Афиша была, правда, аскетичной, но большой — настоящей. Максим был страстным патриотом своего города. Бывая в других местах, в отпуске ли, в командировке ли, в разговорах даже случайными попутчиками, он непременно вставлял, а вот у нас, в нашем городе…
Максиму очень хотелось заиметь ту самую запись концерта, где Владимир Семёнович, обращаясь к зрителям, говорил, дескать и не знаю, как к вам обратиться: дорогие новокузнечи, новокузнецкцы… Но мне подсказали: дорогие новокузнечане. Максима прямо распирало от гордости, что он и есть один из этих новокузнечан, и Высоцкий обращается именно к нему.
Максим, конечно же, понимал, что всякий артист придумывает какую-то запевку, чтоб пообщаться со зрителем, если удается, накоротке. Но это был не всякий артист — Высоцкий. Ему наверняка никто ничего не подсказывал — Максим безоговорочно простил поэту невинную придумку…
И вот теперь драгоценная плёнка лежала в ящике письменного стола. Сейчас излажу маг… и понеслась!
Максим смахнул со лба крупные капли пота, потянулся и стал расстегивать пуговицы рубашки. Ну и денёк выдался! Духовка, а не комната! Он задёрнул ажурную занавеску — всё не так жарит.
— Завтракать будешь, Макс? — донесся из кухни голос жены. Она пекла оладьи.
Аппетита не было. Хотелось хлебнуть чего-нибудь холодненького.
— Окрошечку бы сварганить, — прокричал в ответ Максим, тыча паяльником в схему.
— Ну, если так — дуй за квасом.
— подумал он, подув на пайку и выключая паяльник. Покладистый он был мужик — долго не рассуждал.
Сунув босые ноги в сандалии, он убедился на месте ли курево. Антонина в это время протирала мохнатым полотенцем алюминиевый трёхлитровый бидон.
Бочка с квасом парковалась за углом.
, — подумал Максим, предвкушая блаженство от приятно сводящего челюсти напитка.
Разливальщица-продавец, рыхлая, плохо причёсанная дама в белом помятом халате, сидела у бочки, широко расставив полные ноги. От неё вилась рваная змейка жаждущих квасу покупателей. Человек двадцать, не меньше. По беспокойным телодвижениям любителей окрошки, по скрипу их бидонов, Максим понял, что квас в бочке кончается. Подойдя ближе, он заметил, что хозяйка уже подложила под сцепку пару кирпичей для наклона бочки.
.
Прошло минут пять. Струйка кваса вроде бы не уменьшалась. Постепенно Максим стал успокаиваться — может, и хватит.
Квас-то хоть хороший, — услышал он голос стоящего впереди чернявого парня. Чернявый говорил вполоборота, и Максим видел только его сломанный нос и угреватую шею. Максим даже не понял: ему ли адресован вопрос — смолчал.
— Я тебя спрашиваю, братан, — снова загудел чернявый.
Максим хотел строго и даже официально урезонить чернявого, дескать, не припомню когда и где мы с вами пили на брудершафт — Максим не переносил подобного панибратства. Он уже открыл рот, но чернявый опередил:
— Барахло, наверное. Вот у нас, в Бийске, квас, что надо!
— Вы же наш не пробовали. Откуда вы знаете? — не выдержал Максим, чувствуя каждой клеткой нестерпимую неприязнь к чернявому. Худо сказать о нашем квасе — всё равно, что плюнуть в душу. Хороший у нас квас, как и многое другое.
— Да брось ты, братан. Откуда хороший? У вас в районе, слышал, и зерно-то только фуражное. А квас-то — хлебный. Понимать надо!
— Ну, это сказки венского леса, — парировал Максим. Ты что и хлеба нашего не едал? — Максиму стало не до этикета. Нападки, даже где-то отчасти и справедливые, на всё местное он расценивал, как личное оскорбление.
— Не успел ещё. А вот бийский наш квасок — с хмелем что ли его готовят? Аж горло дерёт. А что ваш? Я во по пене вижу, что слабоват. Да и воду вы из Томи хлебаете — не из Катуни. Что? Съел?
— Послушай ты, профессор кислых щей, — начал было Максим, но осёкся, видя как чернявый сразу затих, даже присел и медленно стал поворачивать к нему остальную часть лица.
— Как ты сказал? — ехидно сморщившись выпалил он, видимо, усмотрев в словах Максима нечто большее, чем название старинного русского рода шипучего квасу. — Отойдём, братан.
С удовольствием, — не раздумывая сказал Максим, хотя его, удовольствия, выяснять отношения с этим наглецом он никак не испытывал. К тому же чернявый был, кажется, под ?- Максим разнюхал водочный запашок.
— Так чего я профессор? — нараспев завёл чернявый, когда они отошли к газону. При этом он больно наступил башмаком на сандалии Максима.
Уж этого-то стерпеть было никак нельзя. Максим коленом поддал в пах обидчику и ахнул его по башке пустым бидоном.
Чернявый сначала сложился пополам перочинным ножом, потом, матюгнувшись, коршуном бросился на Максима, произведя захват его головы. Минуту попыхтев, они свалились в зелень газона. Чернявый лежал на спине, но мёртвой хваткой под согнутым локтём держал голову Максима, а тот, в свою очередь, делал замысловатые эволюции ногами, стараясь упереться и вырваться из ненавистных тисков.
Очередь голосила, но не делала попыток разнять дерущихся. Но вот интеллигентная с виду пожилая женщина, молча подойдя к шевелящемуся клубку, стала степенно выливать на него квас из пластиковой банки. Надо же, не пожалела ни напитка, ни времени, затраченного на его приобретение. Сердобольный у нас всё-таки народ! Справедливый. Разнять драчунов — святое дело.
Разняли… Чернявый, тяжело дыша и отплёвываясь, поднялся и в очередной раз разразившись тирадой по матери, вразвалочку пошел вглубь двора.
— В гробу я видел ваш квас, — громко проскандировал он. Если б не кочерыжка, которая послала меня за ним…
Договорить не дали. В разноголосице гоготавшей очереди можно было лишь уловить: иди, мол, милок, с добром!
Максим, отряхнувшись и запахнув рубаху, лишившеюся пуговиц, поднял с асфальта бидон. Очередь, между тем, подошла?- хватило-таки квасу. Максим присел на скамейку перед своим подъездом. Руки заметно дрожали, но угрызений совести не было. За правое дело сражался, дав справедливый отпор хулителю городского квасу. Кстати, о квасе. Максим открыл крышку бидона и припал к защищённому и отмщённому напитку. Ничего не скажешь — отменный квас.
Ополовинил бидон. Закурил. Который час? Максим привычно глянул на часы, вернее, на то место, где они обычно покоились. Он никогда не расставался со своей , в воду нырял, даже на ночь не снимал.
Но часов на привычном месте не было. Максим вернулся на место ристалища, обследовал каждую травинку, поковырял носком сандалии каждую кочку — пусто. Наверное, кто-то уже подобрал драгоценный трофей. Наблюдательный у нас народ — хозяйственный. Ворон по верхотуре не считает — с земли кормится, как домашняя птица. Смотри под ноги — не пропадёшь.
Занеся на кухню остатки кваса, Максим прошмыгнул в спальню, снял рубашку и светлые брюки со следами зелени — следами ратоборства, и запихал всё это в корзину. Так в трусах проследовал к письменному столу и включил паяльник…
— Окрошка готова, Макс, — прокричала с кухни жена. — На полный бидон денег не хватило?
— Пролил дорогой… От поспешности. А вообще, я сыт.
— сквозь зубы цедил Максим, выпаивая их схемы выходной триод.
— Нет, ребята-демократы, только квас, — уже бодрым голосом спел он, на ходу перефразируя слова песни незабвенного Высоцкого.

Александр Замогильнов